Энтони Бивор - В интересах государства
Вернувшись в гостиницу, он взбил подушки, лег на кровать, выключил верхний свет и придвинул к себе телефон.
– Могу ли я поговорить с мистером Гамильтоном? – спросил он у слуги, снявшего трубку.
– Сожалею, сэр, но мистер Гамильтон отсутствует. Что ему передать?
– Это звонит Сэм Шерман. По очень важному делу. Я был у него на днях. Один из его близких друзей только что погиб в автомобильной катастрофе. Где мне найти мистера Гамильтона?
– Если вы имеете в виду гибель доктора Бэйрда, то ему уже сообщили о ней.
– Ну, в таком случае… – растерянно проговорил Шерман и ругнулся про себя. – что ж, передайте ему мои соболезнования. Но где я все-таки могу его разыскать?
– Мистер Гамильтон в настоящее время находится на своей вилле на юге Франции, сэр.
– Хорошо, в таком случае я позвоню ему, как только он вернется. – Шерман аккуратно положил трубку и потянулся за сигаретами.
Итак, принялся он размышлять дальше, оба брата во Франции. Quelle coincidence![26] Неожиданно все части головоломки начали складываться в единое целое. Невидящим взглядом Шерман уперся в дальнюю стену комнаты. Молодой иностранец был в числе нападавших, но он знал, как выглядит «роллс-ройс» Алекса Гамильтона, – значит, они охотились за Иньестой. Яснее становилась и роль Брука Гамильтона. Конечно, именно его им и следовало вовлечь в свой круг, но каким образом им это удалось – непонятно. Возможно, они сыграли на чем-то, связанном с его поездкой в Анды.
В общем, имея такую информацию, уже можно танцевать дальше, и Шерман, снова придвинув к себе телефон, навел справки об авиарейсах на Марсель. Он вспомнил, что видел гамильтоновскую виллу возле Бриньоля на фотографии к статье о Гамильтоне в «Ньюсуике». Но все, что вытекало из сделанного им предположения, стало ясно ему лишь после того, как он заказал билет. Ведь это значит, что готовится новое покушение или что-то в этом роде. Между тем он, вопреки правилам, не намерен был предупреждать полицию. Он чувствовал нутром, что в данном случае этого делать не следует, а вот надо ли по этому поводу волноваться – еще неизвестно. Обдумывая дальнейший план действий, Шерман уперся взглядом в свой помятый пиджак, висевший на спинке стула. И ведь так всю жизнь. Его одежда и внешность всегда производили впечатление намеренного небрежения к себе, так как он не хотел, чтобы его принимали за стареющего коммивояжера. Ничего не поделаешь – такой уж он сноб. Быть может, подумалось ему, и либеральные взгляды его – тоже не более чем снобизм? Впрочем, он постарался убедить себя, что это не так: подобное заключение было бы слишком неутешительным. Оглядываясь на свою жизнь, он понял, сколь многое в ней объяснялось инстинктивным отвращением ко всеобщей мышиной возне, которая владела его коллегами. Как важно для честолюбца получить ключ от директорской туалетной комнаты, сманеврировать, чтобы добиться более престижного кабинета, участвовать в кулуарных заговорах… Но какое место уготовано ему – «Папы Хемингуэя»[27], как рисовалось в пылком воображении дочери? На самом-то деле он всего лишь привилегированный бунтарь, извлекающий барыши из того, что он может порицать, не опасаясь последствий своей критики. Он вспомнил Беренсона[28], описывавшего, как он в молодости бесстрашно метал стрелы своего критицизма, твердо зная, что, невзирая на все старания, ничто из сказанного им не в состоянии поколебать устои общества.
Шермана беспокоила мысль не о том, что он решил не информировать власти. Тут ему будет легко отвертеться. Главное – решить для себя, на чьей он стороне: на стороне Иньесты с его царством террора или тех, кто, пусть незаконно, готов дать ему отпор. Удобная платформа либеральной объективности, которой Шерман до сих пор придерживался, неожиданно превратилась в хрупкую дощечку. Он беспокойно поворочался на кровати, затем спустил ноги на пол и сел. После утомительной поездки плечи и шея у него одеревенели. Он прошел в ванную, включил лампу дневного света над зеркалом. Она замигала и ярко осветила его лицо. Он слегка наклонился над раковиной. Лицо его было таким же помятым, как и одежда. Желтые от никотина зубы. Совсем как лошадь, только не ржу, подумал он с иронией. Точно так же выглядит и Грэйсон, когда смеется, – если, конечно, не забывает предварительно вытащить изо рта свою сигару.
Выдавив на щетку пасту, Шерман стал снимать со стакана бумажную обертку. Все стерилизовано во имя вашего здоровья, со вздохом подумал он. Даже поверх стульчака положена бумажная лента, на которой клиента печатным образом заверяли, что унитаз вследствие обработки девственно чист. Полная гарантия, что зад другого человека не касался его. Шерману вспомнился один отель, где он останавливался и где к стене в ванной был прикреплен баллончик с убивающим запахи аэрозолем, снабженный цепочкой, – нужно было дважды дернуть за цепочку, чтобы избавить мир от неприятных следов своего пребывания. Но все-таки почему, снова задумался он, полиция столь усердно пыталась замести следы преступления?
19
Отношения между ними сегодня, пожалуй, ничуть не лучше, чем накануне, с досадой подумал Брук. Распрощавшись с Мигелем, они обменялись всего двумя-тремя замечаниями относительно маршрута. Серый фургончик со смешными рифлеными боками, как вскоре убедился Брук, оказался легким в управлении, если смириться с тем, что скорости из него все равно не выжмешь. Из-за странной подвески и пружинящих, словно на резиновых прокладках, сидений они раскачивались и подпрыгивали всякий раз, как дорога становилась неровной. Лишь однажды ему удалось вызвать у своей спутницы улыбку, правда почти машинальную, когда он сравнил рычаг переключения скоростей с «одноруким бандитом»[29]. Может, в самом деле молчать спокойнее, решил он, вспомнив, как попадал впросак, шла ли речь о Росси или о значении слова «партнер».
Но то, что Ева, похоже, до сих пор продолжала опасаться, как бы он не накинулся на нее, раздражало Брука: неужели ей недостаточно его заверений перед тем, как они пересекли Ла-Манш, и его поведения прошлой ночью? Ведь он даже не прикоснулся к ней, когда они лежали вдвоем в постели. Боже, до чего же вся эта ситуация смахивает на фарс! Ему никогда не были по душе девицы, которые висли у него на шее, но здесь была явно другая крайность. Конечно, кое-какой соблазн он все же испытывал – в этом не было ничего удивительного. Она привлекательна, у нее красивое тело, но ведь не бросался же он на нее, в самом-то деле. Брук криво усмехнулся, подумав, что трудно почувствовать себя влюбленным, когда перед тобой раздеваются без тени кокетства. Правда, это была своеобразная провокация. Хотя она, наверное, считала, что ее поведение – ответная реакция на мужское стремление к господству.
Да, с такими, как она, он до сих пор ни разу не имел дела. Она ни капли не льстит ему – само слово «лесть» в применении к ней звучит чудовищным преувеличением. И в некотором отношении это ее качество ему даже импонирует. По крайней мере, тут уж из него не делают сказочного принца, как обычно водится у женщин. Брук всегда в подобных случаях чувствовал себя чем-то вроде мошенника и начинал страдать клаустрофобией. Тогда он тут же инстинктивно отдалялся от женщин. И тем не менее, хотя из трусости он иной раз вел себя премерзко, многие и потом продолжали сохранять на его счет иллюзии. Ах ты, одинокий волк, горько рассмеялся он про себя. Вот что их в нем притягивало. А она высмеяла его за это. Возможно, просто разглядела, что за этим скрывается.
Ева сидела молча, разложив на коленях карту, и время от времени водила по ней пальцем, если по ходу дела возникала неясность, куда надо ехать. Порой она упрекала себя за то, что так себя с ним ведет, но стоило ей вспомнить, как он невнимателен, как много о себе мнит, и ее раскаяние улетучивалось. С другой стороны, она вынуждена была признать, что Брук вовсе не мерзавец. С женщинами он держится вполне корректно, во всяком случае не хамит. Однако же он убивал людей и даже признает, что гордился этим. Но именно потому она и должна уважать его, с явной неохотой напомнила себе Ева. Ему ведь так легко было поддаться искушению и отрицать это. Теперь ему, возможно, снова придется убивать. Придется выполнить за них грязную работу, так как у него есть соответствующая подготовка. Выходит, ненавидеть Брука по этой причине – сущее ханжество. Но она продолжала инстинктивно его бояться – даже после того, как заметила ошарашенное выражение, появившееся на его лице, когда она стала раздеваться перед ним. При воспоминании об этом Ева и сейчас съежилась от смущения, но в глубине души она удивлялась своей смелости и гордилась ею. Той ночью она вдруг подумала, что победа над ним в общем-то дешевка, но потом вспомнила, как Брук даже не счел нужным обсудить с ней предложение Росси сопровождать их. Он считает, что есть вещи, которые ее не касаются, – это-то и бесило ее. А может быть, она слишком чувствительна? Ничего не поймешь, и Ева сердито заерзала на своем сиденье.
