Юлиан Семенов - Бриллианты для диктатуры пролетариата
— Значит, в ливрее стояли? В услужении у кровопийц?
— Проверяете вы меня ловко… В ливрее ж разве кто стоял в Английском клубе? В сюртуках, только в сюртуках…
— А что ж милицию не зовешь? Награду за меня уплатят…
— У нас за это наград не платят… Третье отделение платило, а тут лишь грамоту на глянце… Значит — не обознался я… У меня глаз цепкий… Вы-то нас никого не помнили, а мы вас всех до одного — как во сне видим…
— Гражданин официант, — попросил Воронцов пробегавшего мимо лакея, — еще два графинчика.
— И пива, — подсказал сосед.
— А вам? — спросил лакей. — Пивка повторим?
— Нет. Мне не повторяйте.
«Может, заснет, — тоскливо подумал Воронцов. — Налить бы побольше, чтобы уснул. Тогда и уйти. Ведь начнет в спину кричать, животное…»
Но старик не уснул. Он поднялся первым и предложил:
— Пошли, мил человек. Я всю жизнь бездомным прожил — бездомного за версту вижу. Москва нынче бездомных не любит и примечает быстро. Пошли.
Он привел Воронцова в маленький домик на Плющихе, прилепившийся к крутому склону горы, спускавшейся к Москве-реке; было в этом домике темно, дверь отворила подслеповатая старуха и сразу же ушла за тонкую фанерную дверь и там — Воронцов слышал это отчетливо — пробормотала:
— Эх-эхе-хе, тяжелы грехи наши тяжкие…
Старик открыл дальнюю — в углу — дверь и подтолкнул Воронцова в спину:
— Я тут, рядышком. Что надо — кликните, я мигом.
Девушка спала на узенькой софе, укрывшись пледом. Воронцов стоял не двигаясь, прислушиваясь к тому, закроет старик входную дверь на засов или уйдет. И лишь когда скрипуче грохнула щеколда, а потом прогрохотал засов, он выдохнул и медленно осмотрелся. Окно было низкое, закрытое ставнями. Воронцов на цыпочках подошел к ставням, осторожно открыл крючок и выглянул на улицу: окно выходило в густой сад. Голые ветви сирени упирались в стекло.
Воронцов вернулся к двери, запер замок, ключ положил в карман; снял казакин, свернул по-походному, положил возле двери и лег на него, как на подушку, хрустко и длинно вытянувшись.
— Между прочим, — чуть хрипловатым голосом сказала проститутка, — червонец обязаны уплатить — так или иначе.
— Сейчас?
— Можно утром.
— Когда кончится мое время?
— У вас что — нет документов?
— Почему… Есть… Я поссорился дома…
— Не врите. Дед таких не приводит.
— Кто он, между прочим, этот ваш дед?
— Покойный грешник в улучшенном издании.
Воронцов сел. С неожиданным интересом посмотрел на девушку: она лежала, по-прежнему отвернувшись к стене.
— Тебя как зовут? — спросил он.
— А вас?
— Меня зовут Дмитрий Юрьевич…
— Значит, Митя… Маленькое имя, — заметила девушка, — вы уж извините, но мне вас по имени-отчеству называть неудобно: тех, кто с тобой спит, надо называть по имени — я пытаюсь камуфлировать распутство чувством…
— Бред какой-то, — пробормотал Воронцов, увидав громадные синие глаза, густые черные волосы, прекрасного овала лицо, — да вы тут что, все — умалишенные?
— Все, все… Вы, мы, я… Водки не принесли?
— Нет.
— Попросите деда. Это дополнительная такса: за раздельную кровать.
Старик принес водку в грязной, зеленоватого цвета бутылке с отколотым горлышком.
— Сала подай, — сказала девушка.
— Сало кончилось, Анна Викторовна.
— Что у тебя еще есть?
— Хлеб.
— Принеси хлеба.
— Может, сбегать поискать чего на Брянский?
— А что ты там найдешь?
— Там начали пирожками торговать с ливером.
— Дайте ему денег, Митя, пусть он принесет пирожков.
Воронцов достал из бокового кармана пачку денег и протянул старику червонец.
— Сейчас я обернусь, — сказал дед, — мигом.
Когда старик ушел, Анна Викторовна поднялась с софы; была она высокая, тонкая, сложена великолепно, по-английски.
— Без закуски пьете? — спросила она, подойдя к столу.
— По-всякому пью.
Она разлила водку по стаканам и медленно выпила свой — тяжелыми, слышными глотками.
— Пейте, Митя. Сивуха, правда, но гнали ее из хлеба.
Воронцов отошел к окну, отворил ставни. Пламя керосиновой лампы отражалось в стекле ладонями молящейся богоматери.
— Кто вы и почему вы здесь? — спросил Воронцов.
— Ну, это неинтересно.
Он подошел к столу, налил себе водки, выпил залпом, близко заглянул ей в лицо. Глаза у нее были громадные и совсем неподвижные, словно у слепой.
— Что, раздеваться? — спросила Анна Викторовна.
Он наклонился к ней, взял за уши и, закрыв глаза, начал искать ее губы.
— Погодите, дайте же раздеться.
— Не надо, — сказал Воронцов и медленно отошел к окну.
Он стоял, повернувшись к стеклу, и видел, как ладони молящейся затрепетали, а потом взлетело что-то большое и белое, и он понял, что женщина постелила простыню. А потом он услыхал шуршание ее юбок и тихий скрип софы.
— Только разденьтесь, — сказала она, — я ненавижу, когда в кровати лязгают ремнем.
— Спите, милый, — шепнула Анна Викторовна, — вам надо поспать, я вижу, как вы устали…
Вера, только-только на эти минуты покинувшая его, вдруг снова поплыла в глазах, и стало ему до того вдруг гадостно и плохо, что он подумал: «Надо все это кончать. Винить некого. Себя разве? А толку что?»
Анна Викторовна почувствовала, что он хочет подняться, еще до того, как он откинул плед. Она тесно прижалась к нему, обняла хлысткими руками за плечи.
— Побудь рядом, — шепнула она, — еще немного побудь рядом… Что тебе? Папиросу? Я принесу. Лежи.
— Спасибо. Я возьму сам…
— Лежи, — повторила она еще тише и, закрыв глаза, стала целовать его плечи, грудь, шею. — Сейчас я принесу тебе папирос и налью водки. Ты сейчас хочешь выпить водки, да?
— Да.
Она поднялась, улыбнулась ему:
— Можно, я подниму твой казакин? Мне холодно… Я его накину…
— Пожалуйста… Только он грязный…
Анна Викторовна подняла с полу его казакин, накинула на свои острые красивые плечи, загнула рукава.
— Тебе зажечь спичку?
— Спасибо. Я сам.
Она протянула ему пачку папирос. Медленно размяв папиросу, он закурил. Когда он начал обшаривать глазами, куда бросить сгоревшую до половины спичку, глаза его натолкнулись на матовую дырку пистолета: Анна Викторовна стояла у него над головой и целила в лоб.
— Положи это, — попросил он, — он настоящий.
— Я знаю, — ответила она. — Если вы двинетесь, я продырявлю вам лоб. Он у вас без морщин, красивый. Камни где? Золото?
«Домик стоит на отшибе, рядом река и вокзал — паровозы гудят — никто ведь и не услышит ничего. Ну и ладно, может, к добру это. А патрона в патроннике нет, я ж его на всякий случай в ствол не загонял…»
Он поднялся, Анна Викторовна отскочила в угол и нажала курок. Жестко лязгнула сталь. Он прыгнул к ней и ударил сцепленными ладонями по голове, прямо по темени. Склонившись над женщиной, он взял из ее рук пистолет, загнал патрон в ствол и поднялся. Замер, потому что услышал в коридоре тихие шаги нескольких человек. Прижался к маленькому шкафчику, успев подумать, как это нелепо и смешно со стороны: голый граф Воронцов с пистолетом в руке в конуре у проститутки, которая работает на банду. Угол шкафа скрывал его. Он вжался еще теснее, и в это время пламя лампочки затрепетало. Дверь бесшумно отворилась, и он увидел высокого парня с дегенеративным, слюнявым лицом. В руке он держал топор, а за ним Воронцов успел увидеть глаза старика и кого-то еще, третьего. Не раздумывая, он выстрелил три раза. Детина упал молча, старик тоже — видимо, пуля легко прошла через фанерную стенку, а третий, невидимый Воронцову, тяжело упав, грязно заматерился.
— Тихо! — прикрикнул Воронцов. — Будешь выть — добью. Пистолет брось в дверь.
— Да нету у меня пистоля!
— Что у тебя есть, — повторил Воронцов, — кидай в дверь.
К ногам Анны Викторовны упала финка — лезвие было очень длинное, таким егеря свежевали лосей: Воронцов даже ощутил запах сосны, которым отдавало, когда егеря отбрасывали собакам теплый ливер.
Подняв нож, он вышел в коридор. Раненый смотрел на него мутными, круглыми глазами, прижимая ладонью печень. Воронцов подошел к входной двери, заложив засов, посмотрел в каморку старухи. Та спала, громко храпя: со стоном и долгими замираниями — Воронцов боялся, когда так храпели, — кучер пугал его в детстве.
— Ползи в комнату, — сказал Воронцов раненому, но тот отвалился на локоть. В уголке рта у него появилась кровь.
Воронцов вернулся в комнату; Анна Викторовна по-прежнему сидела, прижавшись к стене.
— Болит голова? — спросил он, одеваясь.
— Вежливы вы…
— Это лучшая форма лицемерия — вежливость-то…
— Пристрелите?
— А что мне остается делать?
— А его?
— Он и так умрет.
— Только в спину не стреляйте.
— Я в спину никому еще не стрелял, даже шлюхам.
Анна Викторовна оделась.
— Перед смертью хочу сказать, что вы были великолепны.
