Ян Валетов - Левый берег Стикса
— Ди! Ты говоришь глупости! Где, в каком месте ты толстая!? По тебе ничего не видно!
— Не видно! — она надувала губы, как капризный ребенок. — Я сегодня смотрела в зеркало — у меня огромный живот.
— Ди, ты полчаса, как беременна. Живот будет виден на четвертом месяце и то чуть-чуть…
— Просто ты не хочешь видеть! Ты, вообще, меня не замечаешь!
— Диана! Я тебя прошу, будь умницей. Я от тебя не отхожу. Ну, хочешь, идем, пройдемся… Прекрасная погода, тепло…
— Ну, и иди, если хочешь. Так и норовишь убежать.
— Диана, я же зову тебя прогуляться. Я сам не хочу…
— Видишь, ты не хочешь со мной гулять. Меня тошнит, я скоро буду уродиной…
На ее глазах выступали слезы. К Костиной чести, он ни разу не позволил себе сорваться, хотя Диана могла вывести и святого.
— Терпите, Костя, — говорила теща, когда они заходили в гости. — Я вижу, что вам сейчас не легко, но это у нас наследственное. Я была еще хуже, падала в обмороки, третировала мужа, рыдала и так, простите, ела, чтобы не сказать, жрала, что мне не успевали шить платья. При этом меня еще и тошнило, так что был полный букет. До самого последнего дня, заметьте. Так что желаю вам лучшего, дети. Говорят самые тяжелые — первые три месяца.
Теща словно в воду смотрела. На четвертый месяц Диана стала спокойной, перестала жаловаться на тошноту, похорошела, и в семье стало спокойно.
Косте нравился ее маленький выпуклый животик, и он часто, когда она спала, легонько трогал его, стараясь проникнуть сквозь тонкую розовую кожу и увидеть того, кто там рос.
Они решили не проходить обследование на «УЗИ» — кто родиться, тот родиться, но оба были уверены, что будет мальчик. На седьмом месяце, когда Диана уже с гордостью носила перед собой острый, словно пристегнутый, живот, они уже знали наверняка, что родится сын.
Хотя до родов было еще далеко, в семье царила атмосфера ожидания. Неизвестный малыш, сидящий в Диане, был непоседой и крутился, особенно вечером и ночью, как юла, награждая будущую маму пинками. Иногда он пинал и Костю (у них с Дианой вошло в привычку спать, тесно обнимая друг друга) и, неродившийся, пока еще, член семьи, бил твердой пяткой в папину спину.
В ноябре освободилось место Первого в горкоме комсомола, и Костя, о котором сразу вспомнили, с удовольствием оставил райком КПСС и его идолоподобную хозяйку.
Его приход на комсомольскую работу совпал со странными событиями, разворачивающимися в стране.
Уже несколько лет, с момента прихода к власти Горбачева, государственный корабль начал делать странные маневры по курсу следования. Привыкшие к четким указаниям сверху, местные бонзы пребывали в растерянности. Зуда реформаторов они не испытывали за всю свою счастливую жизнь, да и двадцатилетнее правление вельможного земляка действовало расслабляюще.
В Москве провозглашались новые лозунги, комментаторы на экране захлебывались слюной от энтузиазма, рассказывая о новых факторах успешного строительства светлого социалистического будущего — перестройке и ускорении. Костя, питавший вполне понятное недоверие к высокопоставленным реформаторам, воспринимал события с иронией. Они говорили об этом еще до рождения Марка, в то время, когда Диана ходила беременная и имела много времени для того, чтобы ближе познакомиться с истоками мировоззрения собственного мужа.
— Пессимист — это хорошо информированный оптимист, — говорил он, просматривая газеты за ужином (От этой привычки Диана его избавить не сумела). — Я, Ди, очень хорошо информирован. Больше, чем хотелось бы.
Диана была уже знакома с содержанием сейфа, стоящего в пустой комнате и прочла почти все. Но, наверное, ее женское восприятие было иным, чем у Веры Засулич. Поэтому, ужаснувшись, она осталась такой же безразличной к политике, какой и была всю свою предыдущую жизнь. Костя удивился ее реакции, но огорчен не был.
— Это к лучшему, — сказал он. — Двое раненых в одной семье — это уже перебор.
— Ты уж прости, милый, но я всегда знала, что плетью обуха не перешибешь.
— Народная мудрость.
— Да, народная мудрость. Сейчас ты скажешь, что народ имеет то правительство, которое заслуживает.
— Ах ты, маленькая, хитрая девчонка!
Она подошла сзади и обняла его за плечи.
— Костик, ты у меня мудрый, ты у меня хороший, ты мне нравишься такой, как есть.
— Намек понял. Ты тоже мне нравишься такая, как есть. Это хорошо?
— Это очень хорошо. Давай думать, что мы на необитаемом острове.
— Ди! Этот остров обитаем!
— Ну и бог с ними со всеми. — Она осторожно прижалась к его щеке щекой. — У меня есть ты и этого мне хватает.
— Я куплю тебе стопку женских романов…
— Купи, милый…
— Штук десять…
— Очень хорошо.
— Ты можешь вывихнуть себе челюсть от зевоты…
— Беременным нужен покой.
— Договорились. В субботу…
— Что в субботу? — она добралась до уголка его губ
— В субботу… — сказал он менее решительно.
— Мне что, ждать до субботы? Я умру с голода.
— Опомнись, беременная женщина!
— А если ты будешь очень осторожен…
— Ты так думаешь?
— И очень нежным…
— Хм.
— То зачем ты тогда говоришь о субботе?
— И действительно — зачем?
Когда они устали заниматься любовью и лежали в постели, влажные от пота, еще с неровным дыханием, все остальные проблемы казались далекими, как экватор. И тогда Диана впервые поняла, что любовь не только великая радость, но и убежище, которое люди дают друг другу. И может быть это самое надежное на свете убежище — тот необитаемый остров, о котором они говорили.
У Кости не было друзей, в обычном понимании этого слова. У Дины не было подруг. Но приятелей и приятельниц у них было превеликое множество. Диана, правда, по телефону, общалась с некоторыми из своих соучениц. В гости приходила Оля Кияшко, и все время поддевала Костю в свойственной ей фривольной манере.
Диана подозревала, что Кияшко вполне могла «положить глаз» и на ее мужа, просто так, из любопытства, но Оля была сдержана, как никогда и дальше невинных издевок не заходила. Себя она считала «крестной матерью» их брака и, в общем-то, была недалека от истины.
О своей личной жизни она отзывалась с иронией — последнее ее увлечение было усатым черноглазым грузином с анекдотическим именем Гиви, и проживало в Тбилиси. О своей работе не Гиви ничего Кияшко не говорил, но почти каждые выходные прилетал за ней и увозил ее то в Ялту, то в Сочи.
Диана, которая первое лето за много лет никуда не ездила, поинтересовалась:
— Ну и как там Сочи? — в ответ на что Оля махнула рукой.
— Как в анекдоте «А что, тут и море есть?» У него темперамент, как у африканца. Он меня на руках носит — от постели к постели. Говорит, что у него в Тбилиси дом, а женщины нет. Замуж зовет.
— А ты?
— Что я? Он мужик, конечно, ничего. Я его пыталась насмерть затрахать — чуть наоборот не получилось. И ласковый. Но замуж за него я не выйду.
— Почему?
— Потому, что не люблю.
— Ты ему об этом говорила?
— Да, говорила дураку. А он — «Гиви нельзя не любить!»
Привез перстень — обручиться хотел. Я не взяла — он плакать. На усах слезы… Анекдот!
— Стерва ты, Кияшко! Он к тебе со всем сердцем…
— У него сердце в штанах! — отрезала прямая, как портновский метр, Кияшко. — Мне свобода дороже. Он меня в своем Тбилиси запрет в клетку. У них там и из дому одна не выйдешь.
— Между прочим, — вмешался Костя из кухни, — Тбилиси — очень даже европейский город.
— А ты не подслушивай бабий треп, — возмутилась Кияшко. — Тебе рано еще такие вещи слушать. Охмурил свою королеву, а меня — в Тбилиси. Ты лучше меня со своим замом познакомь.
— Так он женат.
— И лысый, — добавила Диана. — И противный, как теплое пиво.
— Класс. — Восхитилась Оля. — Ты где таких подбираешь, Краснов? У вас где-то склад?
— Мы их культивируем, — отозвался Костя. — Чтобы красавицы, вроде тебя, не отрывали их от общественно важной работы.
Кияшко фыркнула.
— Ничего достойного в этом городишке. Брошу все и в Тбилиси.
Они еще потрепались, похохмили, вспоминая прошлое, Диана выслушала все последние новости в юморном, чисто Кияшкинском, варианте. После чаепития Ольга ушла, оставив после себя крепкий аромат духов.
— Мне ее жаль. — Сказала Диана. — Никого у нее нет. Она одна. Гиви этот, из анекдота.
Костя улыбнулся.
— Она, Ди, по-своему, очень счастливый человек, и жалеть ее не надо. Она кошка, которая гуляет сама по себе. Веселая, умная и гордящаяся своей независимостью.
— Глупый, на кой черт ей ее независимость? Все мы независимые — до тех пор, пока никого не любим. Ты, вот, у меня был независимым, и я была. Ты, что жалеешь, что мы зависим друг от друга?
— Ди, люди разные…
— В чем-то все одинаковы, Костик. Все хотят счастья, покоя и любви.
— Принято. Но они по-разному понимают счастье, покой и любовь. Так что, нос не задирай! Ты соей логикой меня не задавишь! Ты у меня мудрая старая змея, но и муж у тебя тоже — старый мудрый змей.
