Юлиан Семенов - Экспансия – I
— Пошли дальше, — улыбнулся Геринг, — там есть более интересный Эль Греко.
— Нет. Позвольте мне полюбоваться этим.
— Будете любоваться им дома, он — ваш, это мой подарок, полковник Бен, я рад, что в вашем доме будет память об этом визите дружбы в рейх.
— Рейхсмаршал, я не могу принять такой дорогой подарок, что вы…
— Можете. Даже обязаны. Да и вы можете сделать мне подарок, чтобы не чувствовать себя обязанным. И этим подарком может быть ваш полет в Лондон, встреча с Чемберленом и Черчиллем, обсуждение с ними наших мирных предложений… Если же они отвергнут мое предложение и рейх не получит столь ожидаемого нами подарка, мира, то и тогда есть выход: оформление в Швейцарии — с вашей помощью, естественно, — поставок на те стратегические товары, в которых нуждается рейх и которые запрещены Лондоном к продаже… Вашингтоном — не столь резко, конечно же, — тоже.
— Считайте, что вы получили подарок, связанный с оформлением стратегических сделок в Швейцарии, это не проблема. Что Же касается переговоров в Лондоне… Не убежден в успехе, но
— Спасибо, полковник Бен, — Геринг улыбнулся своей чарующей улыбкой, похлопал его по плечу и добавил: — Но чтобы мы были квиты, пожалуйста, отправляйтесь в Бухарест, к фюреру «железной гвардии» Иону Антонеску… Он встретится с вами, естественно, сугубо конспиративно… Обсудите с ним вопросы, связанные с будущим статусом ИТТ в Румынии…
— Возможны какие-то проблемы?
— Да. Там будут брать под контроль государства все иностранные фирмы. Мои люди помогут вам получить компенсацию, думаю, детали вы сумеете проговорить с Антонеску за столом дружбы, он — думающий человек, благородный и смелый.
(Единственным американцем, получившим от Антонеску компенсацию, был Бен; Румыния выплатила ему тринадцать миллионов долларов: нацисты умели благодарить за службу.)
После роскошного обеда, с русской икрой, фазанами и испанскими ангула,[13] которых привозили военные самолеты из Сантьяго-де-Компостела прямо к столу рейхсмаршала, Геринг, провожая Бена к машине, сказал:
— И — последний подарок, полковник. У нас есть возможность помочь вам не только расширить ваше предприятие в Испании, ибо Франко наш друг, но и закрепиться в Аргентине. Раскручивайте там дело. Оттуда можно переброситься в Чили, Колумбию и на Кубу. В Боливию, думаю, тоже. Мы готовы быть рядом с вами в том регионе. И присмотритесь к майору Хуану Перону, но так, чтобы об этом знали только три человека: я, вы и ваш Грюн. Договорились?
Штирлиц — VI (Мадрид, октябрь сорок шестого)
— Почему вы решили, что я должен перейти к делу, дорогой Брунн? — удивился Кемп. — К какому? Подвез человека — это здесь принято; угостил соотечественника…
— Что не принято…
— Мой отец — ганзеец, мы особые немцы, у нас в Гамбурге это в порядке вещей.
— Да? Ну, как хотите. Я хотел облегчить вам задачу.
— Какую?! О чем вы?!
Штирлиц принялся за следующую рыбу, подвинул свой стакан Кемпу, посмотрев при этом на бутылку; вина оставалось на донышке; цвет его был действительно черно-красным, траурным.
— Хотите еще? — спросил Кемп.
— Хочу.
— У вас хорошая печень.
— Видимо, поскольку я вообще не знаю, что это такое.
— А я раньше ежегодно ездил в Карлсбад. Все-таки это самый великий курорт в мире. Нет, нет, во мне не говорит тупое национальное чванство — раз немецкий курорт, значит, самый хороший… Я фиксирую данность. В детстве я переболел желтухой, врачи пугали родителей, что останусь полуинвалидом, всю жизнь диета, ничего жареного, одни овощи, в лучшем случае вареная курица, а после Карлсбада я ем, что хочу, даже сало.
Штирлиц кивнул на последнюю рыбину:
— Хотите?
Кемп рассмеялся:
— Знаете, боюсь, что да! Вы так прекрасно едите, так вкусно это делаете, что я, пожалуй, не удержусь. А вы сыты?
— Черт его знает… Если угостите еще одной бутылкой, пожалуй, не отказался бы от мяса, вы говорили, здесь мясо тоже отменное, нет?
— Неужели сможете одолеть и мясо?
— Только с вином.
— Плохо не будет?
— Хуже, чем есть, не бывает.
— Хотите завтра утром прийти к нам на фирму?
— Обязательно приду. Спасибо.
— Не обольщайтесь по поводу заработка. Более чем на две тысячи поначалу не рассчитывайте.
— Сколько?! Две тысячи?! Так это же целое состояние! Я имею пятьсот песет и то пока еще не умер с голода. Две тысячи… Если вы поможете мне получить такую работу, буду вашим рабом до конца дней моих.
— Думаю, смогу. Вы сказали, что работали в разведке… У кого именно?
— А вы?
— Я же говорил вам, — поморщился Кемп. — Я понимаю, вы вправе быть подозрительным, но мы с вами в Испании, слава богу, здесь с пониманием относятся к тем, кто выполнял свой долг перед рейхом… Я должен представить вас шефам… Директор фирмы Эрл Джекобс, славный человек, совсем еще молодой, любит немцев за умение работать, ненавидит тех, кто был с Гитлером… Я должен придумать для вас какую-то историю… Только поэтому я вас и расспрашиваю… Помогите же мне…
— Во-первых, каждый, кто выполнял свои долг перед рейхом, был с Гитлером. Во-вторых, я не очень-то люблю врать. Да, я служил в разведке, да, я, доктор Брунн, выполнял свой долг, какую тут придумаешь историю?
— Очень простую. Я могу сказать Эрлу, что вы поддерживали Штауфенберга и всех тех, кто хотел уничтожить Гитлера летом сорок четвертого. Да, скажу я ему, доктор Брунн действительно был сотрудником военной разведки, но он никогда не состоял в нацистской партии…
— Он вам поверит?
— А ему ничего не остается делать. Ему нужны люди, хорошо образованные люди, а таких в Испании нет, понимаете? Испанцы не любят учиться, они предпочитают фантазировать и болтать…
— Они не учатся потому, что курс в университете стоит десять тысяч песет.
— Если человек хочет учиться, он находит любые возможности, — ожесточившись, ответил Кемп. — Есть народы, которые прилежны знанию и работе, а есть лентяи; испанцы — лентяи.
— А французы?
— Не надо проверять меня, — Кемп снова засмеялся, лицо его сделалось мягким, расслабленным, и Штирлиц почувствовал, сколько усилий потребовалось этому человеку, чтобы так резко сломать себя; наверняка у него на языке вертелся ответ, подумал Штирлиц, и мне знаком этот ответ, смысл которого сводится к тому, что французы тоже недочеловеки: бабники и пьяницы; конечно, они не такие животные, как славяне или евреи с цыганами, но все равно они неполноценные, стоит посмотреть на ту грязь, которая царит на их рынках, на обшарпанные стены их домов, на их баб, бесстыдно-размалеванных, в коротких юбочках, все, как одна, потаскухи…
— Я не очень-то умею врать, Кемп, вот в чем вся штука. Любой человек, если он не полный придурок, сразу поймет, что я вру. Ну-ка, проговорите мне то, что вы намерены сказать этому самому американскому воротиле…
— Ну что ж, попробую… Только не перебивайте, я ведь импровизирую… Дорогой мистер Джекобс, я встретил моего давнего знакомца, доктора Брунна, великолепный лингвист, английский и испанский, кое-что понимает и по-немецки, — улыбнулся Кемп. — Дипломированный филолог, честный немец, бежал на Запад от русских полчищ… Во время войны выполнял свой долг на передовых участках битвы… Сейчас живет здесь, пока что не принял ни одно из тех предложений, с которыми к нему обращались испанские и британские фирмы…
— Давайте разделим проблему, — усмехнулся Штирлиц. — Первое: ваша импровизация… Я не знаю американцев, но я довольно тщательно изучал Секста Эмпирика. Он говорил мудрые вещи, вроде такой, что при отсутствии ясного критерия становится неочевидным и истинное, а расхождение во мнениях об истине приводит к воздержанию от суждения. Если бы вы рассказали мне, Джекобсу, историю доктора Брунна, я бы воздержался от суждения, то есть я бы не стал брать его, Брунна, на работу. Да, да, именно так, Кемп… Слушайте, а вы ведь мне обещали еще одну бутылку… Мысли бегают… Но это ничего, мы их возьмем в кулак… Умеете брать свои мысли в кулак? — спросил Штирлиц и навалился грудью на стол. — Умеете. По глазам вижу. Я, конечно, пьян, но все равно могу анализировать ваши слова… Так на чем я остановился?
— На том, что я обещал вам еще одну бутылку.
— Это будет очень любезно с вашей стороны. Только я бы предпочел каталонское… Если, конечно, можно.
— Можно, все можно, Брунн. Дон Фелипе! Вина моему другу!
— Я не ваш друг, — Штирлиц резко отодвинулся и, раскачиваясь, уставился на Кемпа. — Все мои друзья погибли. Я один. У меня нет друзей, ясно? Не считайте, что я ничего не соображаю. Я помню, с чего начал. С моей истории, которую вы импровизировали. Все это чепуха… Да, именно так, чепуха. Я бы не поверил ни одному вашему слову на месте вашего Джонсона…
— Джекобса.
— Ну и ладно… Джекобса… Не считайте его идиотом, только потому что он представитель самой молодой нации мира. Молодость — это достоинство, а старость — горе. Мы представители старой нации, потому-то и прокакали войну. Мы привыкли к дисциплине сверху донизу… Как оловянные солдатики… А они, американцы, эмпирики. Теперь о втором… Что, мол, я не принял предложения от каких-то там фирм… Глупо… У него что, нет телефона, у этого Дэвиса?
