Збигнев Сафьян - Ничейная земля

Водку они пили у Морица, в маленьком зале для специальных посетителей. Мориц появлялся у входа, проверяя, все ли господам подано. Улыбался. Может быть, поэтому и прозвали его Чокнутым, потому что улыбка как-то по-идиотски, так говорил Юрысь, перекашивала его лицо.

Мориц никогда не брал с них денег. Поглаживая длинными пальцами бутылку, он ставил ее на стол и только после этого разливал водку по рюмкам. И потом открывал рот, вдыхая воздух, когда они опрокидывали по первой. Хозяин слышал, а возможно, и подслушивал их разговоры, но разобраться в них было невозможно, и тем более повторить. У Юрыся и Альфреда были свои дела; а иногда они сидели молча, перебрасываясь время от времени ничего не значащими словами, если воспринимать эти слова вне этого зала, затянутого табачным дымом, заставленного шкафами, огороженного ставнями, если пытаться уловить их смысл, не видя глаз собеседников, их скупых жестов, искривленных губ. Грузные, малоподвижные, они с трудом помещали свои тела на неудобных стульях, и вполне возможно, им было хорошо отдыхать вдвоем, без ненужного напряжения и необходимости вести какой-то разговор.

На Керцеляке Альфреду случалось крепко поработать дубинкой. Здесь же он мягчел и таял в теплой, дружественной атмосфере. Да и Юрысь тоже. Хотя, вероятно, не без причины углублялся он в эти повонзковско-керцеляковские коридоры, извлекая на свет божий старые воспоминания и имена, которые они оба знали с давних пор, вот хотя бы Вацлава Яна — Гражданина Конрада, или Щенсного — Товарища Караяму. Альфред это любил, не всегда хотелось, чтобы его воспринимали «грозой Керцеляка», пусть знают, кто он такой и почему имеет право надеть стрелецкий мундир и потрепать по плечу старшего сержанта или комиссара полиции, если они лишний раз перейдут ему дорогу.

Комиссар, который вел следствие по делу об убийстве Юрыся, нашел Альфреда только через неделю после смерти капитана запаса. Не потому, что трудно было найти Грустного, а, видимо, ему не очень-то хотелось вступать в разговор с «грозой Керцеляка». Хотя они и были знакомы — в свое время Альфред нередко заглядывал в комиссариаты; ему даже предлагали надеть синий мундир, он отказался, потому что их порядки и служебная дисциплина никогда его не прельщали. Комиссар встретил Альфреда как бы случайно, проходя по Желязной улице, недалеко от трактира Морица. На нем был не полицейский мундир, а пальтишко и подходящая шляпа, а о тротуар он постукивал тростью с золотым набалдашником, разгребая сухие листья и ловко насаживая их на острие.

— Поговорить бы надо, — сказал комиссар.

— Где? — спросил Альфред.

— Можно у Морица.

Было пусто, время обеда уже прошло, хозяин сразу, без лишних слов, подал что нужно.

— Я мог бы вас вызвать в комиссариат, — сказал комиссар.

— Ага, — буркнул Альфред и поморщился, водка была теплой. — О чем речь?

— О Юрысе.

— Я сам найду этого гада, — сказал Альфред. — На вас рассчитывать не стану.

— Полегче, полегче.

— И я знаю, и вы, не будем обольщаться.

— Не будем. Зачем Юрысь приходил к Морицу Чокнутому?

— Приходил. А что, нельзя было? Знакомых повидать.

У Альфреда не было настроения разговаривать. Он поднял рюмку, чокнулся с комиссаром и посмотрел в окно, на улицу, затянутую влажной мглой. Пустая пролетка торчала у тротуара, извозчик дремал на козлах.

— Гужеед, — буркнул Альфред. — Кучеришка вонючий.

— Что такое? — спросил комиссар.

— Ничего. Что вам от меня нужно?

— Кто прикончил Юрыся?

— Не по адресу, — сказал Альфред. — Спросите кого-нибудь другого. Вы что, не знаете кого? Мне вас учить? Мы ведь не в детском саду. — Альфред перегнулся через стол. — Теперь не те времена, пан Юзеф.

— Хорошо, хорошо. О чем вы говорили с Юрысем?

— Я вам кое-что расскажу, это было не так давно, но не вчера. Кто-то пырнул одного типа ножом… Не на Беднарской, а на Хмельной. Двое таких, как вы, кружили вокруг да около, пока мозоли на ногах не набили. Нашли машину иностранной марки, но с польским номером. Тот, кто убил, отчалил на этой машине. И знаете, что было дальше? Ничего.

— Чушь какую-то несете.

Альфред мягко улыбнулся, была у него такая улыбка для тех, кто на Керцеляке пытался ему перечить.

— Вы, пан Юзеф, вроде бы сами взялись за это дело? Ну, так надо его вести, а не рассуждать… Может, еще по одной?

— Можно, — согласился комиссар. — Так о чем вы говорили с Юрысем?

— О Польше, — сказал Альфред и посмотрел на полицейского, который как раз потянулся за рюмкой; комиссар был массивный и немного неуклюжий, воротничок у него был грязный, а галстук плохо завязан. Большой карьеры он не сделал, беготня в роли сыщика, тяжкий труд привели его на этот пост, на котором он дослужит до пенсии. Серьезных дел ему уже, видно, не поручат, а это, об убийстве Юрыся, похоже, дали только для того, чтобы он в нем завяз. Вот бы Альфред задал ему задачу, если бы сказал, что Юрысь в последнее время служил полковнику Вацлаву Яну. Да разве только ему одному? В этом, конечно, Альфред не был уверен, да его такие дела и не очень-то интересовали: капитан запаса играл разными картами, и так уж у них было заведено, что он, Грустный, принимал участие только в половине этой игры. Ну, вот хотя бы вербовка людей или, вернее, установка силков, чтобы в любую минуту можно было потянуть за ниточку, собрать всех и использовать по назначению. Что тут объяснять полицейскому! Такой полицейский не знает историю с изнанки, он никогда не встревал в такие дела, на которых он, Альфред, собаку съел. Поэтому он и втолковывал комиссару, как ребенку, что они действительно говорили о Польше. А что бы это могло значить? Альфред даже и не пытался объяснить. Он сам не понимал, как случилось, что Польша, которую, еще до того, как ей родиться, он видел огромной, а теперь она сузилась до размеров Керцеляка и Повонзек. Когда ему приказывали, во имя ее, разумеется, он всаживал нож под ребра, потом снова и снова пырял ножом и как-то жил и ждал неизвестно чего. Именно Юрысь соединял его с Польшей, и, когда он недавно появился снова, Альфред без слова протеста признал его волю и миссию. Он знал, что милосердный Господь Бог не создал его для кабинетов и почестей, для Крестов Независимости и роскошных ресторанов, а, как говорил Юрысь, для работы в грязи, в темных закоулках, в первой попавшейся подворотне. Именно так Альфред и думал, дело было только в том, чтобы поверить, что придет такое время и он снова будет нужен, и не только на Керцеляке и на Повонзках. Какое это время и о каком будущем идет речь — этого он, конечно, не знал. И сомневался в том, что Юрысь знал. Не их дело. Он, Альфред, мог только спьяну открыть пасть и поорать, что все это они себе иначе представляли в легионах или в ПОВ[6]. А как, собственно говоря? Лучше не спрашивать. Разве он, Альфред, не бывал в ночлежках, хотя бы в «Цирке» на Дикой улице, куда за пять грошей можно купить входной билет? Что из того, что он добывает деньги на Керцеляке или на Налевках, сердце-то у него есть! Грустный подумал о своем сердце, которое заколотилось сильнее, и даже отодвинул от себя недопитую рюмку. Комиссар вытирал носовым платком вспотевший лоб, он уже довольно сильно осовел, но разговора заканчивать не собирался.

— А что было в тот день? — спросил он.

— В какой?

— Не притворяйся. Двадцать восьмого октября, когда его убили.

— Мы были у Морица. — Альфред не смотрел на комиссара. — Выпили, он и поехал.

— В котором часу?

— Отстань от меня наконец! — рявкнул Альфред. — Знаешь ведь, что ничего не вытянешь.

Комиссар тяжело вздохнул. Он должен был составить этот протокол, потому что следствием было установлено (показания извозчика и шпика, который вертелся около «Завтра Речи Посполитой»), что Юрысь заходил на Повонзковскую. Комиссар понимал, что из этого факта он ничего не извлечет. Его коллеги правы, нужно держаться подальше от Альфреда. А Грустный тем временем снова погрузился в свои мысли. Ему показалось, будто на глазах у него повязка и он бродит в темноте и из студенистой массы извлекает давно забытые, постаревшие и преисполненные необыкновенного достоинства лица. Вацлав Ян, Щенсный, Медзинский, Бек, Славек, Пристор. Ему хотелось крикнуть: «Товарищ Густав!» — и он даже руку вытянул перед собой, и тут только увидел, что режет желе ножом: хозяин подал какой-то студень, чуть приправив его уксусом. Их дело было приказывать. А ему оставалось только бить, нажимать на курок, лупить дубиной или прокладывать панам депутатам проход от площади Трех Крестов до Вейской улицы[7]. Товарищ Грустный, так его тогда называли. Какой он сейчас им товарищ! Даже полиция перестала считаться с ним. Юрысь тоже через такую студенистую массу продирался, они на него посматривали, подзывали, пока кто-то из них… Так всегда было, и так всегда будет, а тот негодяй, который всадил его приятелю нож в спину, тоже, возможно, ходит к Морицу и на Повонзки, возможно даже друг сердечный, свояк. Ничего, никуда не денется. Ибо Альфред был уверен, что Станислава Юрыся прикончил не случайный бандитский нож.