Анна Политковская - ВТОРАЯ ЧЕЧЕНСКАЯ

И не успокаивается на этом. Из кармана брюк он вытаскивает брелок с ключами и надрывает пленку запечатанной видеокассеты.

– Тут тоже – ничего.

– Ахмед, ну зачем уж так-то…

– Надо.

Говорит без улыбки и без злобы. Виснет пауза.

– Вы когда были в Урус-Мартане? – спрашивает Закаев, и сквозь полуопущенные веки загнанного в угол человека, привыкшего постоянно следить, не следят ли за ним, блестит та влажность, что предваряет слезы. Это пока не интервью – это мы просто перекидываемся сло

вами. Урус-Мартан – родное село Закаева, самая дорогая, по чеченской традиции, для него земля.

– Я?… Дней десять назад. В конце апреля.

Глаза Закаева по-прежнему пусты, но из них вытекает слеза. Надо что-то сказать…

– Показывали мне улицу, где ваш дом…

–Ну и?

– Знаете, разрушен…

– Не до конца… – Закаев оставляет себе шанс. Хотя мы оба знаем, что разрушен – до фундамента.

– Да, конечно. Не до конца.

Пора начинать интервью. Про войну, которая за нашими плечами.

Интервью – длиною в войну. А может, и в жизнь. Уж точно – длиною в нашу судьбу.

Понять, о чем мы говорим, непросто, учитывая массовую провоенную и античеченскую промывку мозгов, устроенную в нашем государстве.

Понять можно только в одном случае: когда знаешь, что случилось на войне и вокруг войны…

Часть первая

Макка Джабраилова, жительница села Махкеты Веденского района Чечни, рассказывает: «Как Путин по телевизору сказал: „Мочить в сортире!“ – так на следующее утро у меня обстреляли туалет в огороде. Теперь у нас тайный, подземный туалет». Что думает о президенте своей страны 14-летний сын Макки?

Как хорошо быть глухим

Война началась тривиально: с бомбежек сел и городов. А значит, война началась с потоков беженцев. Тысячи людей, подхватив детей и стариков, ринулись куда глаза глядят, прочь… Они шли повсюду и отовсюду, многокилометровый «хвост» выстроился по главному шоссе Чечни, так называемой «федеральной трассе Ростов-Баку». Но и «хвост» бомбили.

Сентябрь 1999 года. Мы лежим на жухлой осенней траве. Точнее, мы хотим на ней лежать – но большинству достается только пыльная чеченская земля. Это потому, что нас слишком много – сотни, и на всех хорошего не хватает.

Мы – это люди, которых настигла бомбежка. Мы ни в чем не провинились, просто шли по направлению к Ингушетии по бывшему шоссе, теперь распаханному и разъезженному бронемашинами.

За нашей спиной Грозный. Мы, сбившись в стадо, бежим от войны и боев. И когда наступает мгновение и ты должен плюхнуться носом в землю, приняв внутриутробную позу, стараясь убрать под себя голову, коленки и даже локти, – вот тут-то и подкрадывается такое лживое и липкое одиночество, и начинаешь думать: а что ты съеживаешься? что, собственно, спасаешь? эту свою жизнь, никому, кроме тебя, больше не нужную?…

Почему лживое? Потому что отлично знаешь – неправда все это: дом полон родни, и она тебя ждет, и за тебя молится. А липкое, потому что физически-потное. Когда очень хочется жить, слишком много пота выделяется. Хотя некоторым везет: когда чувствуют смерть рядом, только волосы на голове встают проволокой…

И все-таки – одиночество… Где-где, а на смертном одре товарищей не сыщешь. Как только наверху, над твоей свернувшейся спиной, зависают пикирующие вертолеты, земля становится похожей на упокойное ложе. Вот они – вертолеты. Очередной заход. Они спустились так близко, что видны руки и лица пулеметчиков. Некоторые уверяют, даже глаза. Но это преувеличение от страха. Главное – их ноги, небрежно спущенные в открытые люки. Будто они не убивать прилетели, а решили охолонить их, натруженных, в прохладном воздушном потоке. Ноги большие и страшные, подметки тычутся чуть ли не в нас. Между ляжками зажаты дула. Страшно, но всем хочется посмотреть, кто же твой убийца. Кажется, они смеются над нами, над тем, как мы уморительно ползаем внизу – старые грузные тетки, молодые девушки, дети. Нам даже слышен этот хохот, хотя это опять вранье – слишком шумно вокруг. Автоматные очереди высвистывают воздух вокруг наших тел, и в такт этим посвистам кто-то обязательно начинает выть. Убили? Ранили?…

–Не двигайся. И головы не поднимай. Мой совет, – произносит мужчина рядом. Он как был, так и упал на землю в черном костюме, белой рубашке и черном же галстуке.

Сосед впадает в многоречивость. И спасибо ему: сейчас лучше переговариваться, чем молчать.

Мужчина по имени Ваха – чиновник-землеустроитель из Ачхой-Мартана, большого села неподалеку от Ингушетии. В воюющей Чечне все боятся всего, и сегодня утром Ваха вышел из дома, как обычно, в костюме, с папкой, чтобы не привлекать внимания – вроде бы на работу. А на самом деле решил бежать.

–Всякий раз, – бормочет Ваха, потому что не бормотать нельзя, ведь наши губы уперты в землю, – всякий раз, когда налетают вертолеты, я беру в руки папку, достаю бумагу и делаю вид, что записываю. Мне кажется, это очень помогает.

Люди, лежащие рядом, начинают тихо посмеиваться.

–Как может помочь бумага? Что ты такое говоришь? – шепеляво, отплевываясь пылью, громко шепчет крошечный худющий дядечка, расположившийся слева.

–Пилоты видят, что работаю, что не террорист, – парирует землеустроитель.

–А если они подумают наоборот? Что ты записываешь их бортовые номера? – отзывается женское тело впереди и очень осторожно чуть-чуть меняет положение. – Затекло… Когда же это кончится?

–Если подумают, тогда конец, – кто это говорит, не видно. Он сзади. И хорошо: речь жесткая и колкая, как топор, без всякого сожаления.

–Ладно тебе. Ты за свое, – обрывает «жесткого» стариковский голос. И обращается к Вахе: – Покажи свою папку, пожалуйста. Другим расскажу.

Тела, смолкнувшие при «жестком», опять хватаются за соломинку – кусочек вдруг подаренного веселья, для кого-то и последнего.

–Показывай-показывай…

–Все себе заведем…

–У русских папок не останется…

–Путин подумает, что это все чеченцы ходят по войне с папками? А должны бы с автоматами…

–И тогда федералам папки выдаст. Будет вся Чечня с папками…

–Ваха, дорогой, а какого цвета надо папку?

А вертолеты никак не уймутся, выписывая разворот за разворотом, и детский плач раздирает землю, усыпанную людьми, и пулеметные очереди, – ну хотя бы на минуту заткнулись! – и взрывы падающих мин квакают безостановочно, внося оттенок пошлости в наше пребывание на смертном одре. Этого только не хватало!

И все равно люди шутят.

–Воля Аллаха, – смиренно отбивается от публики Ваха. – Но! Что хотите говорите, а с папкой этой меня даже ни разу не ранило. Ни первую войну, ни в эту. Всегда помогало.

–Так ты и в первую?… С папкой?… – покатывается кто-то со смеха – клочковатообразного и потому чрезмерно нервного. – Тогда сейчас почему лежишь? Эй, парень! Встал бы!

Вахе надоело:

–Так ведь все лежат. Что же, я один встану? И превращусь в мишень?

–Но ведь с папкой… уже тот самый старик, который обрывал «жесткого» больше, кстати, не произнесшего ни слова. Старик смеется где-то сзади нас. Если вообще можно назвать смехом шевеление телом, улавливаемое нашими ушами, в такт сиплым выхаркиваниям воздуха в землю. – Эх-ха-ха, парень! Не знаешь своего счастья: «им» может показаться, будто ты нас пересчитываешь. И значит, ты на «их» стороне.

Теперь Ваха уже молчит – и правда, дурная обстановочка для шуток, все хорошо в меру. И начинает сдувать пыль с испачканных черных рукавов – дыханием откуда-то из-под себя. Потому что это все, что он может в той позе эмбриона, которую нас заставили выбрать.

Ваха и его чудо-папка погибнут сутки спустя, подорвавшись на мине в полутора километрах от места, где мы сейчас лежим. Ваха шагнет на неопрятное неубранное поле той первой военной осени, на каких-нибудь пару метров в сторону от дороги. А мин было уже повсюду видимо-невидимо, и все поголовно, в том числе военные и боевики, – бродили по Чечне без карт минных полей… Русская рулетка.

Ваха шагнет в сторону не по надобности, а просто так, истомившись в ожидании: слишком длинной была очередь к блокпосту, на паспортный контроль, и почти вся состояла из «родственников» – тех, с кем вместе готовился умирать накануне, лежа на другом поле, – из нас, смешливых.

И погибший Ваха опять будет лежать на поле, но теперь бесстрашно – вверх израненным лицом и раскинув руки так широко, как не бывает при жизни. Левую – влево метров на десять от разодравшегося в клочья черного пиджака. Правую – поближе, шагах в пяти. А с ногами Вахи вообще получится беда: они исчезнут, наверное, став пылью во время взрыва и улетев вместе с ветром. Эта же участь постигнет и папку с белыми чистыми листами бумаги. Которые спасают от вертолетов, а от мин, получилось, – нет.

Потом к Вахе осторожно подойдут два солдата с блокпоста, куда была длинная очередь. Один – крошечный и юный, будто пятнадцатилетний, в каске не по размеру и сапогах чужого номера. Второй – постарше и поосанистей, ладный, руки – в пятнистые брюки. Первый тихо