Ян Валетов - Левый берег Стикса
Диана спустилась на кухню помыть посуду и поймала себя на мысли, что ее тянет закурить. Она не курила с тех пор, как узнала, что беременна Мариком и по сегодняшний день и, даже желания опять взяться за сигарету, у нее не возникало. И сейчас, Диана вначале одернула саму себя, но, подумав о том, что может с ней случиться в ближайшие сутки, взяла с подоконника сигареты. Снявши голову — по волосам не плачут.
Скорее бы пришла ночь. Диана опять вернулась к мыслям к тому, что должна будет сделать.
Единственный путь из дома — через веранду второго этажа. До земли четыре с половиной метра — если связать в длину три простыни можно спуститься.
Наверное, Лукьяненко и его коллеги будут ночевать внизу или оставят в верхнем холле одного их охранников. Лучше чтобы они остались внизу, тогда ей и детям нужно спуститься со стороны столовой. Из гостиной их заметить невозможно.
Марик спустится сам. А вот Дашка… Она может захныкать, расплакаться с перепуга. С ней на руках ни она, ни Марик с веранды до земли не доберутся. Значит, Даша должна крепко спать. Тогда она обвяжет ее концом простыни и спустит прямо на руки сыну. Последней пойдет она. Можно попробовать воспользоваться машиной, ключи они отобрать не додумались. В конце концов, до трассы пара километров, и у нее будет запас времени, пока они сообразят, что к чему. Есть шанс, что на дороге будут машины, правда на помощь рассчитывать не приходится, но все-таки… Опель «Астра» — не соперник «„BMW“», до города она добраться не успеет.
Значит надо сделать так. Дашке перед сном дать таблетку нозепама, будет крепко спать и не проснется, как бы ее не теребили. Выбраться из дома. Марик с Дашкой на спине переплывет через реку, тут всего метров тридцать, а он десять раз проплывает бассейн. Они по другому берегу идут к плотине, к деду Диме, у него мотоцикл, а она пытается увести погоню на машине. Поймают, так поймают, дети уже будут далеко. Хуже, если кто-то останется в холле второго этажа. Хуже для того, кто останется. Ему, — Диана подумала об этом холодно, без эмоций, — придется умереть. В шкафу с игрушками стоит Костина бейсбольная бита, а здесь, на кухне, в специальном чехле четыре острейших ножа «Самурай». Ими можно кости рубить. Главное — не шуметь. Что бы то ни было, ни криков, ни стонов. У нее есть один удар. Только один. Она обмотает конец биты полотенцем. Нож для нее труднее — лезвие может соскользнуть, если бить в сердце, а если метить в горло, то он умрет не сразу.
Что если дежурить будет двое? Нет, это маловероятно. Двое для того, чтобы присмотреть за перепуганной женщиной и двумя малолетними детьми? Ну, а если… Второму не скажешь, постойте, пожалуйста, здесь пока я разобью череп вашему приятелю…
Господи, подумала Диана, о чем это я… Неужели я собираюсь бить по голове и перерезать горло. Неужели это я… Я так спокойно обдумываю, как это сделаю. Меня же, действительно, волнует только одно — как…
Но она ошибалась. Оставалось слишком много — если. И это должно было волновать ее куда больше.
В любом обществе, построенном на диктате и считающем своих граждан винтиками, Костя мог быть возведен в ранг узла государственной машины. Он был рожден, чтобы организовывать и руководить. Это было его профессией и призванием, его отличительной чертой, так же выделяющей его в общей массе, как нос — шевалье де Бержерака. Природа наделила его трудолюбием и пытливостью, но вполне могла ограничится одним талантом лидера. Возможно, не встреть он на своем пути Розенберга, не разберись в своих симпатиях и антипатиях, он стал бы одним из тех боссов, что лениво покачивают рукой, приветствуя народ, с трибун во время демонстраций и из бронированных автомобилей. Но судьба распорядилась по другому, и он был рад этому. Он по-прежнему стремился к власти, прекрасно понимая, что «кухонным бунтарем» быть не сможет. Он был не одинок в своем стремлении, рядом с ним, как лосось на нерест, к верховьям реки, к истокам власти рвались молодые, неглупые ребята, отлично знающие, с какой стороны у бутерброда масло.
Для них, породистых и беспородных, в конце пути, стояли черные и белые «Волги», «Чайки», «ЗИМы», просторные государственные квартиры, дачи, партийные санатории, секретарши с пышными развратными губами, превосходная жратва и тихая обеспеченная старость. На обочинах предназначенных им дорог, склонялись в поклонах разнокалиберные холуи, под ноги стелились красные ковровые дорожки. И висел, над этими дорогами, очаровательный, возбуждающий похоть и аппетит запах. Запах настоящей власти.
В любой стране прекрасно быть богатым, но в этой — главное иметь «свой» народ, или «иметь» свой народ. Быть царьком — в колхозе, районе, городе, области. Если ты удачлив и готов на все — то бери выше — в республике, стране. На одной шестой части света этих царьков было, как тараканов на коммунальной кухне, и у каждого такого царька — в кармане, в ящике письменного стола, под стопкой накрахмаленных простыней в шкафу, в сейфе кабинета — лежала маленькая красная книжечка, членский билет КПСС.
В той же КПСС были миллионы тех, кого они называли «наш народ» — шахтеров, металлургов, инженеров, колхозников. И они хранили у сердца, как их и учили, заветный партбилет. Но его наличие, для получения власти было необходимым, но не достаточным условием.
Именно они, простые коммунисты, составляли платформу, на которой возлегал коммунистический монстр. Их взносы, их рабский труд — кровью текли в его жилах. Они были компостом, на котором всходили ростки коммунистической аристократии. Остальные жители счастливой страны не годились даже на компост.
Это было гениальным методом подчинения — без членства в самой великой на свете партии, никто не мог занять руководящий пост, а, заняв его, уже с билетом в кармане, был подконтролен ближайшему «царьку», и всем, кто стоял над ним. Принцип демократического централизма действовал безотказно.
Коммунистов не судили. Предварительно, зачастую без всякой причины (это, правда, выяснялось в последствии), столь дорогой пролетарскому сердцу, кусочек красного дерматина отбирался, и самый справедливый в мире суд приговаривал к различным срокам заключения, не коммуниста Петрова, а просто Петрова, не коммуниста Иванова, а просто Иванова. Товарищи по партии всегда разбирались в его вражеской сути раньше, чем следственные органы.
Для вступления в передовой отряд рабочего класса требовали рекомендаций от двух других членов ленинской гвардии, чтобы было с кого спросить в случае чего, и установили негласные квоты — по социальному и национальному признаку. На четырех рабочих — один представитель «гнилой» интеллигенции, евреев — как можно меньше, но без дискриминации, в каждой ячейке нужен «свой еврей». Вопрос о цыганах на повестке дня не стоял, а малые народы Севера — те, просто гордо спивались под неусыпной заботой партийных организаций оленеводческих колхозов.
Искусство: живопись, музыка, кино и театр — должны были быть и были партийными. Телевидение и газеты — рупором партии. Страна неуклюже ворочалась под кумачовой коростой. Бездетный уродец-головастик, друг детей, создатель общества чистых тарелок — стал общим дедушкой Лениным. Фискал Павлик Морозов — пионером-героем. Черное — стало белым, белое — черным. Это было царство абсурда — мечта Кафки, но в этом царстве жили более четверти миллиарда живых людей, наделенных человеческими качествами, душой, да и просто совестью, наконец.
Они хотели жить, любить, рожать детей, как все существа, наделенные и не наделённые разумом, на этой планете.
Но еще, некоторые из них, хотели власти…
Из их рядов и приходили новые творцы абсурда, творили новые подлости и безумства, создавая условный, вывернутый наизнанку рай для себя, в отдельно взятой стране.
Костя перешел на работу в райком партии, инструктором по идеологической и общественной работе, одновременно с уходом Дианы на преддипломную практику и дипломирование.
Его новая начальница, первый секретарь райкома КПСС, дама без возраста, с лицом идола с острова Пасхи, приняла Краснова благосклонно, пожелала успехов на новом поприще, и Костя оказался в тесном кабинетике на первом этаже кирпичной коробки.
Сразу после его ухода из Университета, прямо во время фестиваля городских команд, разогнали КВН. Причем не только в его «альма матер», а во всех ВУЗах города. Краснов посетил тризну, устроенную его бывшими подопечными, и с трудом удержался от желания напиться до полусмерти. Он хорошо знал о полученной на местах перед смертью Андропова, инструкции по ужесточению идеологической работы, и, в душе, был рад, что у ребят не будет возможности наговорить лишнего. Генсек умер, но инструкция еще действовала. Он много работал, и единственной его отдушиной, человеком, наедине с которым он становился самим собой, была Диана. Они еще не стали любовниками, Краснов сам не понимал — почему, но их общение, лицом к лицу, по телефону — не имело значения — как, было наркотиком для них обоих.
