Максим Теплый - Архив шевалье
Вот, кстати, это письмо! Тут вначале про меня, потом про несчастного Вилли – это брат Германа. Его судьбу тоже покорежила эта страшная война. Он служил в СС…
…Нет-нет! Не думайте! Писал точно сам Герман! Видите букву «F»? Ее так писал только Герман. Это подделать невозможно. И потом, в письме есть детали, о которых знаем только мы двое. Эти детали он специально выделяет, чтобы я была уверена, что именно он писал это письмо, что это не подделка.
…Он важный знак мне дал. Помнишь, говорит, стихи, которые я тебе читал в день нашего знакомства? А читал он стихи Рильке. Немцы не любят Рильке. В Германии вообще не жалуют австрийцев… Гитлер – это скорее чудовищный парадокс… Поэтому любовь мужа к Рильке была, как говорится теперь, нонсенс. Этим мне Рильке и запомнился. Хотя я сама не прочитала ни одной его строчки.
Так вот, Герман всю жизнь читал мне стихи Рильке. Особенно он любил у него стихотворение, которое я по-настоящему поняла только тогда, когда Герман ушел из жизни. Кажется, так: «Что станешь делать, Боже, коль умру я?…»[12] Ну, там, в этих стихах, если помните, про то, что со смертью человека исчезает весь мир и даже дела Божьи утрачивают смысл.
Так, что-то я запуталась: а при чем тут Рильке? Ах да! Это я о том, что Герман, упоминая Рильке, давал мне знак, что пишет письмо именно он. Незадолго до смерти он намекнул мне, что с войны хранил что-то, по его словам, бесценное. Он тогда так и сказал, то есть написал: «Бесценно», – не в переносном смысле, а в самом прямом! Мол, если захочу, могу ЭТО продать. И речь идет о миллионах марок! Представляете?!
И вот он пишет – вот здесь, читайте! Все письмо читать не надо – тут много личного. Вот отсюда!
Каленин взял письмо, которое фрау Шевалье перегнула таким образом, чтобы он сразу увидел то место, с которого надо начать чтение. При этом женщина была абсолютно спокойна и только иногда шмыгала покрасневшим носом и трогала платком глаза, которые от влажного блеска неожиданно помолодели и даже похорошели.
«…что касается того нашего разговора, Констанция, то должен тебя заверить: все так и есть, как я сказал. Но! Но, если ты читаешь это письмо, значит, судьба распорядилась моей жизнью иначе, чем я думал. Значит, прошло уже сорок дней со дня моей смерти. Я так и наказал, отправляя письмо: вручить по истечении сорока дней.
Констанция! То главное, что я берег все эти годы, принадлежит тебе. ЭТА штука столь же бесценна, сколь и опасна. Я ЕЕ надежно спрятал, и найти ЕЕ теперь сможешь только ты одна.
Зайди в клинику и посмотри на свой портрет возле двери. Это шифр, который будет понятен только тебе. Ты же умница! Итак.
1. Вспомни, какого числа и какого месяца я тебя сфотографировал на берегу Рейна. Портрет на стене сделан с этой фотографии. Вспомнила? Четыре цифры есть!
2. Чтобы найти ТО, что я спрятал, нужны еще две цифры. Смотри на ладонь – она их укажет. Теперь ты знаешь все шесть цифр!
3. Вспомни первую строчку стихов русского поэта, которые я читал тебе в тот день. Вряд ли ты знаешь других русских поэтов! Вспомнила? Теперь ты знаешь место, где искать ЭТО…»
* * *Каленин прервал чтение и вопросительно взглянул на фрау Шевалье. Его взгляд был абсолютно понятен: мол, зачем все эти загадки.
Но фрау Шевалье вопрос поняла по-своему. Она извиняющимся тоном произнесла:
– Он пошутил, мой добрый Герман. Я никогда не относилась всерьез к его увлечению стихами. К тому же я иногда не помню имя моей консьержки, а он мне про какого-то русского поэта. Просит вспомнить строчку… Это невозможно! Разве что вы что-то мне подскажете.
– Я?! – изумленно спросил Каленин. – Я-то чем могу вам помочь?
– Сначала дочитайте до конца. Вы же литератор!
«…Итак: первые две цифры – это номер того, о чем говорится в стихах русского поэта. А остальные четыре помогут тебе получить ТО, что я хранил сорок лет.
Возьми ЭТО. Там я написал для тебя инструкцию. Если что-то не поймешь, посоветуйся с Адольфом. Вместе с ним вы обязательно найдете правильное решение. Любящий тебя навсегда, Герман…»
Каленин снова вопросительно посмотрел на фрау Шевалье, не очень понимая, что он должен сказать после прочтения столь загадочного текста, из которого он ничегошеньки не понял.
Немка тоже молчала, то и дело шумно вздыхая, а потом неожиданно твердо произнесла:
– Из этого письма я поняла несколько вещей. Герман знал, что ему грозит какая-то опасность, поэтому при жизни не поведал мне свою тайну. Видимо, боялся, что она станет опасной и для меня…
– А из письма вы поняли, в чем она состоит – эта тайна?
– Нет! Не поняла. Вы же видите, Герман так все запутал…
– Но зачем?
Фрау Шевалье вздохнула:
– Видимо, на тот случай, если письмо попадет не ко мне. Кроме меня, расшифровать это письмо никто не сможет. Тут столько личного… Да мне и самой понятно здесь совсем немногое. – Женщина виновато улыбнулась. – К примеру…
– Подождите! – невежливо перебил ее Беркас. – Скажите, зачем мне ваши тайны? Зачем вы показали мне это письмо?
Фрау Шевалье внимательно взглянула Каленину прямо в глаза и вполне решительно ответила:
– Ну, во-первых, мистер Каленин, вы в эту тайну уже проникли…
Каленин невольно покраснел…
– …вы же видели мой портрет, эту загадочную ладонь, сами нашли спрятанную дверь…
– Да, но это произошло абсолютно случайно! И потом, все увиденное мне ни о чем не говорит… Может быть, вам следует обратиться к этому Адольфу, про которого пишет… писал ваш муж?
– К Якобсену?! Увольте! – Фрау Шевалье брезгливо поморщилась. – Я вообще не понимала этой привязанности мужа. Взбалмошный и экзальтированный субъект с явно нездоровой психикой – вот кто таков этот Якобсен… Правда, Герман сотворил чудо с его женой. Но это вовсе не повод для душевной привязанности! Герман всегда был волшебником по части своей профессии… И потом, эти его книги! Furchtbar[13]!
– У меня насчет книг есть мнение…
– Не надо! – решительно остановила его фрау Шевалье. – Если у вас, у русских, положительное отношение к его сочинениям, то мы, немцы, тем более должны сказать свое «нет» этому старому верблюду…
«А ведь точно! Он похож на верблюда!» – подумал Каленин.
– …Он сделал из нас нацию идиотов! А это не так! – горделиво завершила мысль Констанция Шевалье. – К Якобсену я не пойду! В полицию? Но Герман почему-то к ее услугам не прибег! Значит, у него на то были причины и мне туда идти незачем.
Немка перевела дух и снова пристально посмотрела на Каленина.
– Мне не к кому обратиться, – продолжила она после паузы. – Есть сестра, которая живет в Дюссельдорфе, но ей уже восемьдесят три, и она пребывает в глубоком маразме. Сохрани меня Господь от этого ужаса! – Немка перекрестилась. – Лучше смерть, чем безумие и докучливое существование в виде растения!
– Вы хотите какой-то помощи от меня? Но в чем она может состоять? Если уж вы не можете разгадать ребус, заданный мистером Шевалье, то я из письма не понял практически ничего. Ну Рильке понятно – я знаю это стихотворение. Но дальше…
– А вот и помогите мне вспомнить, о каком русском поэте может идти речь. Герман что-то напутал. Я не помню, что он там мне читал в десятую годовщину нашей свадьбы – двенадцатого октября сорокового года. Это день нашей свадьбы. А портрет – тот, что вы видели, – написан по мотивам фотографии, сделанной именно в этот день…
– Двенадцатого? Значит, он имеет в виду цифры «один» и «два»?
– Ну, это самое легкое. Как и число «десять»: октябрь – десятый месяц. – Только «двенадцать» – это номер чего? Квартиры, дома, автобуса?… Ответ в стихах русского поэта, о котором я ничего не помню.
– Русскую поэзию я знаю хорошо. Скажем, если бы это были Пушкин или Лермонтов – вы бы запомнили?
– Я не знаю этих фамилий. Постойте… Давайте пойдем от обратного. Если честно, то я знаю только двух русских сочинителей – это Достоевский и Пастернак. Там у вас есть его книжка в шкафу… А, еще Шаляпин.
– Шаляпин – певец…
– Достоевский писал стихи? – не обращая внимания на реплику Каленина, спросила фрау Шевалье.
– Если и писал, то мне об этом ничего не известно. Полагаю, ваш муж читал вам не Достоевского. Может быть, Пастернака?
– Я смотрела фильм про эту плаксивую историю с доктором… Как его?
– Живаго!
– Писал стихи, говорите? Может быть, может быть… Прочтите что-нибудь по-русски из этого вашего Пастернака.
– «Вокзал – несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук…»[14] – начал Каленин читать свое любимое стихотворение… и вдруг осекся, вытаращив глаза на собеседницу. Та, в свою очередь, тоже обеспокоенно заерзала и пробасила:
– Непонятно, но очень похоже на Германа. Он тоже так подвывал, как вы. А про что стихи?
Каленин продолжал ошарашенно смотреть на собеседницу, а потом произнес:
