Валерий Казаков - Тень гоблина
Плавский появился неожиданно из общего коридора. Протянул Скурашу руку и жестом пригласил в кабинет. Лицо Ивана Павловича было напряжено, рябые от оспинок скулы ходили ходуном, движения казались резкими, в голосе перекатывались металлические шары.
— Ну что у вас, Малюта Максимович?
— Обзор прессы, в основном, — он положил перед шефом листки, на первом крупным шрифтом было набрано: «Возможно, сегодня вас отстранят от всех занимаемых должностей. Указ уже подписан. Ждут, когда Царь сможет его огласить. Надо что-то делать».
— Конечно, надо, но кто знает, что? Вы пока свободны, за обзор спасибо. Я, правда, уже прочитал отдельные газеты, так что в курсе основных событий.
Позже Обрушко рассказал Скурашу, что ночью их собрал Плавский, и они почти до утра обсуждали ситуацию. Поднимать войска, на чём настаивал Евлампов, генерал наотрез отказался: «Я никогда не позволю, чтобы по моей вине кто-то развязал новую гражданскую войну. Хватит, навоевались».
Резиново тянулось время, все собрались в кабинете Лаврентия Михайловича и, заглушая волнение анекдотами, ожидали возвращения начальника из Белого дома.
Секретарь вернулся внешне спокойным, только желваки, ходившие на скулах, опали, а тёмные молнии, сверкающие в зрачках, превратились в тлеющие безразличием угольки. Попросив никого с ним не соединять, он вызвал помощника и заперся в кабинете.
Вездесущий «Сашка Советский Союз» по пути из Дома правительства засёк наружку, проводил шефа и задержал машину, из которой выволок невзрачного мужика и такую же бесцветную женщину. Те быстро смекнули, что вляпались в дурную историю и, особенно не препираясь, признались в своей принадлежности к Главному штабу МВД и в том, что уже неделю «водят» машину Секретаря. Записав их показания на видеоплёнку, задержанных передали прибывшим с Житной полковникам. Стараниями Брахманинова эти кадры попали в «Си-эн-эн» и разошлись по мировым агентствам.
Вслед за начальником в своих кабинетах заперлись ближайшие сторонники Плавского и на полную мощность запустили бумагоизмельчающие машины.
Не отставал от сослуживцев и Скураш. Какой-то внутренний дискомфорт заставлял мозги работать только в одном направлении — в ящиках стола не должно остаться ни одного клочка бумаги. Кто знает, как они завтра будут прочтены чужими людьми. За последние годы дважды приходилось Малюте на своей шкуре испытать всю мерзость недоверия и бездушия государственной машины, пытавшейся стереть его в порошок за добросовестное выполнение своего гражданского долга.
Закончив возиться с бумагами, Малюта решил всё-таки заглянуть к Инге.
Мрозь сидела на своём рабочем месте и сосредоточено читала толстый журнал.
— А, это ты? — Она нахмурилась и постучала по столу острым, покрытым темно-красным лаком ноготком. — Привет. Говори быстрее, что надо, а то сейчас девочки вернутся.
— Привет. Да ничего мне, собственно, не надо, просто проведать зашёл. Собираюсь пообедать. Если есть желание, можно сходить в наш ресторанчик. Чует одно моё место, что скоро конец нашей конторе.
— Думаю, что конторе-то еще не конец, а вот многих отсюда попросят, — Инга на секунду замолчала, сомневаясь, следует ли продолжать начатую фразу, но после некоторых колебаний выпалила: — …и тебя, по всему видать, тоже.
— Не понял.
— Чего ты не понял? Тебя же русским языком попросили не соваться, куда не следует, а ты что сделал? Сорвался и побежал звонить. Ну и кому ты помог? Слабаком оказался твой Плавский, испугался, видишь ли, руки замарать и поднять то, что ему принадлежит по праву. Такое здесь не прощают. Давай беги и дальше его спасай! Хотела бы я посмотреть, как он тебе когда-нибудь поможет. Всё, дорогой мой, твоей карьере конец. Поэтому, знаешь, я тебя очень прошу, не приставай ко мне больше с глупыми предложениями и вообще делай вид, что мы незнакомы. Вы что, в самом деле, все чокнутые и пришли сюда спасать Отечество? Да кому вы нужны?!
Малюта медленно закипал. Наверное, впервые в жизни ему вдруг захотелось ударить женщину. Инга, видимо, это почувствовала и как-то очень быстро переменила интонацию.
— Ладно, ты только не дури. У нас с тобой сначала всё так хорошо получалось… А сейчас… В общем, надо взять себя в руки. Мы какое-то время не сможем встречаться. — Не спуская с недавнего любовника глаз, она сделала вид, что готова пустить в ход самое безотказное женское оружие — слёзы. — Я прошу тебя, не надо глупостей. Всё пройдёт. Тебе-то уже всё равно терять нечего, а я что буду делать без этой работы? Ты сам виноват во всём, ведь всё так хорошо начиналось… Ты даже не представляешь, куда, на какие высоты ты закрыл себе дорогу…и мне тоже.
Губы Скураша дрогнули в презрительной усмешке. Крутанувшись на каблуках, он молча вышел вон.
«Да и хрен с ней, с этой стервой! Вот попутало-то связаться, мозги что ли отшибло на старости лет? Сука — она и в Африке сука. На самом деле всё к лучшему, впредь умнее будешь, — размышлял он по дороге в столовую. — Хотя, при чём здесь эта дура? Сколько прошло лет, а дух Берии и Троцкого, может кого и пострашнее всё ещё витает в этих коридорах, калеча, заражая своими страшными бациллами работающих здесь людей. Сколько ни перекрашивай стены, сколько их ни упаковывай в дорогие деревянные панели, они всё также источают въевшийся в них страх и подлость. Эти кабинеты и не таких ломали, не то что смазливую девчонку, прокладывающую себе передком дорогу наверх. Гиблое место».
Он поймал себя на мысли, что последнее время его окружало какое-то сплошное безумие. Выжившие из ума старики с их мистическими поисками подходящих людей для передачи неких тайных знаний. Звенящая, якобы, готовая чуть ли не перевернуть мир любовь лживой женщины, оказавшаяся всего лишь продуманным шагом к очередной ступеньке служебной лестницы. Государственная машина, летящая неизвестно куда и неизвестно кем управляемая. Судьбы, растоптанные чьей-то прихотью, сотни покалеченных людских жизней. Всё это переплелось в какой-то липкий сгусток, отгородилось от мира высокой, напитанной бурой кровью стеной, существовало словно само по себе…
— Малюта Максимович, — прервал его мрачные мысли помощник Секретаря Могуст, — шеф просил всё подчистить…
— Уже.
— Вы в курсе, что разоружили личную охрану Павловича и отключили телефоны правительственной связи?
— Ну вот и понеслась кривая в щавель. Сейчас подгонят пяток «воронков» − и в Бутырку…
− Ну вас, Малюта Максимович! Умеете, однако, пожелать молодому поколению приятного аппетита.
— Малюта, — догнал их запыхавшийся Виктор Казан, давний приятель Скураша, работающий в Управлении внутренней политики, — давай быстрее ко мне в кабинет, фэсэошники шепнули — через пару минут по телевидению выступит президент с важным сообщением.
До кабинета они не добежали, остановились в одном из холлов, где у телевизора с горящими любопытством глазами толкался, как на пожаре, служивый народ.
Из белёсой, почти живой мути экрана, выплыло бесформенное лицо больного человека. Он полусидел за каким-то столом. Невидящие глаза бессмысленно смотрели в камеру, казалось, он не понимает, зачем его посадили за этот стол и что ему необходимо делать. Вдруг, словно очнувшись, он начал скрипящим, срывающимся голосом нести какую-то околесицу про двух генералов, которые, «что один, понимаешь ли, что другой», а потом, запнувшись на полуслове, вывел свою подпись под коротким указом об отстранении Плавского от занимаемой должности Секретаря Совета национальной стабильности страны.
Тишина, на некоторое время воцарившаяся вокруг телевизора, раскололась разноголосьем. Каждый принялся по-своему комментировать увиденное.
Скурашу было неловко, казалось, что все смотрят на него и ехидно ухмыляются. Словно предполагая, что ему, как Петру в ту страшную ночь в Гефсиманском саду, очень хочется втянуть в себя голову и немедленно отречься от человека, на которого только что указали с экрана.
Стараясь сохранять спокойствие, он всё же пошёл в столовую. Есть не хотелось. Взяв дежурные блюда, он уселся за свой обычный столик.
Инга о чём-то беззаботно щебетала с товарками, усердно налегая на десерт. Малюты для неё уже не существовало.
Скурашу стало весело. Было трудно представить, что эта сидящая напротив чужая женщина ещё совсем недавно будила в нём какие-то чувства.
— Вы не откажите старику? — проскрипел рядом знакомый голос, и о стол звякнул поднос.
— Что вы, Иван Данилович, — здороваясь и почему-то краснея, произнёс Малюта.
— Эх, вон оно как обернулось. Что ж поделаешь, на Старой площади паркеты будут поковарнее льда. Поскользнуться и сломать себе шею можно в два счёта. Выше нос, молодой человек, вы со своим прилежанием и внутренним чутьём, я уверен, не пропадёте. Жалко, конечно, что наши дорожки не срослись, очень жалко. Ну да ничего. У вас сейчас, правда, наступает самая коварная для служивого человека пора. Ой, здесь ухо надо держать востро! Межлизень, он пострашнее пресловутой китайской поры перемен будет…
