Лев Гурский - Опасность

– Вы ошиблись адресом, милейший, – проговорил Отто, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно мягче. – Я не химик. Я не занимаюсь взрывчатыми веществами…

– А чем же вы, по-вашему, занимаетесь? – бесцеремонно оборвал его небритый гауптман. – Вот вы сами сказали корреспонденту, – гость ткнул пальцем с обкусанным ногтем в злополучную газетную заметку, – если удастся высвободить энергию, которую таят в себе радиоактивные элементы, ее тротиловый эквивалент составил бы…

Отто Ган застонал про себя. Ну почему он сразу не подал на газету в суд? Или, по крайней мере, почему не вызвал редактора на дуэль? В молодости студент-физик Отто, помнится, неплохо фехтовал.

– Ничего подобного я не говорил и сказать не мог, – устало произнес профессор. – Эта безграмотная фраза – целиком на совести репортера «Берлине Тагеблатт». Тротиловый эквивалент здесь абсолютно ни к чему…

– Но позвольте! – упрямо сказал гауптман, таращась то на Гана, то на свои вырезки. – Я веду учет вашей физике. Вот… В 1903 году фрау Кюри открыла радий… В 1909 году герр Содди открыл распад радиоактивного атома… В том же году вы, профессор, вместе с фройляйн Мейтнер открыли…

Отто Ган издал глубокий вздох.

– Драгоценный мой гауптман, – чуть ли не простонал он. – Я ценю вашу самоотверженность. Но все, о чем вы толкуете, не имеет ни малейшего отношения к бомбардировкам русских или французских позиций. И к бывшим, и к будущим. Проблема энергии атомного ядра представляет сугубо теоретический интерес. И притом, извините, только для узких специалистов вроде меня или Лизы Мейтнер. Я ведь не берусь толковать с вами о бипланах и цеппелинах, верно?

Гость пристально посмотрел в глаза профессору.

– Тогда почему же, – недоверчиво проговорил он, – во время битвы на Марне ваша фрау Кюри, я читал, перевезла свой запас радия из Парижа в Бордо, подальше от линии фронта? Чего она боялась?

Отто Ган постарался взять себя в руки. Если он сейчас же не выпроводит гостя, этот бессмысленный разговор может продлиться бог знает сколько времени.

– Одна десятая грамма чистой соли радия стоит сегодня пятнадцать тысяч долларов, – медленно, с нажимом произнес он. – Использование в военном деле такого дорогого элемента – даже если бы его и можно было как-то использовать в бомбах! – разорило бы даже богатую страну вроде Североамериканских Соединенных Штатов. Прошу вас, выкиньте из головы мысль о радиевой бомбе. Это чушь, бред, выдумка безграмотных газетчиков… Вы меня понимаете?

К счастью, внушительная сумма в долларах произвела на гауптмана впечатление.

– Пятнадцать тысяч, – забормотал он. – Это, если перевести в марки по сегодняшнему курсу…

– Именно, – подтвердил профессор Ган, радуясь своей сообразительности. – Дешевле делать бомбы из золота.

С этим словами он быстро собрал гауптмановы вырезки обратно в папку, сунул ее в руку гостю, подал ему трость и осторожно начал подталкивать к двери. Теперь гауптман не сопротивлялся, больше не спорил и позволил физику дать выпроводить себя на улицу.

Когда фрау Бюхнер, нагруженная свертками, вернулась с базара, она застала герра профессора в бодром расположении духа. Лист бумаги, лежащий на столе перед ним, был исписан почти до конца. Раздражение, вызванное нелепым спором с хромоногим гауптманом, неожиданно принесло свои плоды: формулировка, которая так долго не давалась в руки, теперь возникла в голове будто бы сама собой. Явление ядерной изомерии – вот как это будет называться. Да, именно так. «Лизе наверняка понравится, – подумал Отто Ган. – Она обожает четкость формулировок».

– Ваш посетитель уже ушел? – поинтересовалась фрау Бюхнер.

– Да, мне довольно быстро удалось его выставить, – не без гордости ответил ученый. – Псих, разумеется. Помешался на бомбах. Некто Гейринк… или Геринг. Точно, Геринг. Если еще когда-нибудь придет, скажите ему, что меня нет дома.

Глава третья

МИНУС ОДИН, МИНУС ДВА, МИНУС ТРИ…

Машу Бурмистрову убили еще вчера вечером, в половине одиннадцатого. Зарезали в подъезде ее дома на Рублевке, между вторым и третьим этажами. Маша жила на третьем, а потому никогда не пользовалась лифтом: чего там – пробежать несколько лестничных пролетов вверх. К тому же лифт был дряхлым, дребезжащим, вечно застревал, и молодые обитатели особняка вообще предпочитали обходиться без помощи этого Дедушки отечественного Лифтостроя. Сам же особняк, неопрятный серо-коричневый дом, выстроенный в позднесталинском стиле, раньше был общежитием-малосемейкой Текстильного института. Пару лет назад институт обеднел, сократил прием, текстильщицы, успевшие получить образование и не пожелавшие возвращаться в свой город невест под общим названием Женек, как-то неуловимо рассредоточились по Москве и окрестностям. Освободилось десятка три комнат, полдюжины из которых сумел выбить в свое пользование «Московский листок» – для перспективных кадров, по разным причинам жилплощади в Москве не имеющих, а денег для покупки квартиры – тем более. Маша была одним из тех самых кадров. Родилась она в городе Можайске и, вместо того чтобы после школы продолжить семейную династию, поступить на швейную фабрику, выйти замуж за положительного парня из депо и нарожать детишек, – рванула прямо на журфак МГУ и взяла его с боем с первого же раза. Далее была учеба, практика в «Московском листке», откуда Стас Боровицкий ее уже никуда не отпустил…

– Она была хорошей журналисткой? – осторожно спросил я Боровицкого. Чувствовал я себя при этом прескверно: такой абсолютно бессердечной гэбэшной дубиной, посыпающей грубой солью свежие раны. Ходить и задавать вопросы именно тогда, когда надлежит молчать в тряпочку и не расплескивать чужое горе, – вот самая поганая особенность нашей профессии. Пока я мотался по местам партизанских взрывов и, когда удавалось, тихо допекал пострадавших своими вопросиками, я успел наслушаться о себе самого разного. Я уже знал, что я гэбэшная гнида, дармоед, стервятник, что лучше бы мне землю пахать или торговать в ларьке, чем лезть с разговорами к людям, которым и без меня, гниды, тошно.

Стас Боровицкий поглядел на меня сквозь свои линзы, вдетые в ажурную японскую оправу. Глаза его за очками тоже казались абсолютно стеклянными.

– Она была хорошей, – тоскливо проговорил он, уставившись куда-то мимо меня, в какое-то запредельное пространство. – Она была очень хорошей… Она была самой лучшей из нас… Понимаешь ты, Лубянка, черт тебя возьми…

Если судить по количеству пустых водочных бутылок, в беспорядке расставленных слева от тумбы редакторского стола, главный редактор «Московского листка» Станислав Леонидович Боровицкий пил с самого утра. Пил и все никак не мог по-настоящему напиться – чтобы отключиться, вырубиться, забыться хоть на пару часов. Чтобы отделаться от мысли про черную ленточку, торопливо повязанную на уголок портрета в редакционном коридоре. Маша Бурмистрова не была красавицей, однако было в ее лице нечто неуловимо притягательное. То ли детская челочка, то ли вздернутый носик, то ли пухлые губы… Теперь все это осталось только на фото.

– Станислав Леонидович, – начал я, стараясь говорить как можно мягче. Хотя, конечно, сейчас любая моя мягкость показалась бы скрежетанием железа о стекло. – Скажите мне, были ли у нее враги? Как вы думаете?

Вопрос мой так поразил Боровицкого, что он смог, наконец, сфокусировать на мне свой взгляд.

– Враги? – с ужасом пробормотал он. – Что ты такое несешь, Лубянка? Какие у нее могли быть враги?! Да не было у нас в редакции ни одного человека, кто бы Машеньку не любил. Я ей всегда говорю… вернее, говорил… о, черт!

Редактор отодвинул стакан так, что он чуть совсем не улетел со стола, и мне лишь с трудом удалось его подхватить и вернуть на место.

– И все-таки, – сказал я. – Может, кто-нибудь за пределами редакции. Кто-нибудь из тех, о ком она писала…

Боровицкий поглядел на меня, как на сумасшедшего. Как на такого надоедливого психа, что мотается по присутственным местам, метет коридоры тесемками от кальсон и бормочет всякий вздор.

– Шел бы ты, Лубянка, отсюда, – просящим тоном произнес он. – Ну какие, к дьяволу, еще враги за пределами? Она ведь не Женька Кулебякин, она ведь наукой у нас ведала, а не жульем… – Боровицкий снова коснулся рукой стакана. Чувствовалось, что пить он уже больше не может. И не пить – не может. Самое лучшее, самое порядочное, самое правильное, о я просто обязан был бы сейчас сделать, – это на цыпочках выйти из редакторского кабинета и раньше завтрашнего дня здесь вовсе не показываться…

Но я остался.

Потому что я не верил в совпадения. И я не мог удовлетвориться версией об обычном, рядовом ограблении, которую уже успели выдвинуть коллеги майора Окуня, эти умники из МУРа.

– Черт бы побрал… – застонал Боровицкий. Он опять смотрел мимо меня, куда-то в угол кабинета. – Черт бы побрал эти проклятые сережки… Но ей их так хотелось, так хотелось…