Ян Валетов - Левый берег Стикса
Он улыбнулся.
— Да, кстати, у меня новость, может быть не очень хорошая … Наверное, из Университета я уйду. Меня забирают инструктором в райком партии. Так что перехожу в другую команду.
— Когда? — спросила она.
— Сразу после Нового Года.
— Шаг за шагом, ступенька за ступенькой?
Он надпил коньяк и, внезапно погрустнев, процитировал:
— «И сказали мне, что эта дорога ведет к океану смерти…»
— И я свернул, — продолжила Диана.
Они помолчали.
— Я выбрал это сам, — сказал Костя. — Хотя вполне может быть, что мне действительно предстоит идти «глухими и заброшенными окольными тропами». Все не так просто, Ди. Будут большие перемены, можешь мне верить. У нас, конечно, не «коридоры власти», а так — коридорчики, но я уверен, что вскоре все повернется так, как сейчас и предположить нельзя. Может быть, будет хорошо, а может быть очень плохо, я не Пифия, я не знаю. Но то, что нашему тихому болоту пришел конец, это обсуждению не подлежит.
— И тебя это не беспокоит?
— Нет, — он был серьезен, и из глаз исчезли веселые искры, от чего лицо стало незнакомым, почти чужим. — Можешь считать меня конформистом, но, главное — в нужное время оказаться по нужную сторону баррикад.
— Надеюсь, до этого дело не дойдет.
— Кто знает, Ди, кто знает?
— Пророчества молодого Нострадамуса …
— Нострадамус предсказал огромные катаклизмы …
— Ты не хуже меня знаешь, что все зависит от личности переводчика …
— Все, все… — он обрадовался возможности переменить тему. — Ни слова о грустном. Вы, филологи, всегда были мне непонятны. Писатель — да, поэт — да, учитель русского или другого языка — замечательно. Литературовед — превосходно, но — смотря, куда он ведет. Филолог — ученый? Тема для кандидатской «Происхождение суффикса „-ич“ и его значение в слове „социалистический“ у народов Крайнего Севера.» Ну, скажи на милость, что это за наука?
Диана рассмеялась.
— Глупый… Чем плоха диссертация по творчеству Камю? Очень даже интересно…
— Не знаю, не читал… У нас, ты знаешь, свой бзик. «Инвентаризация рабочих мест, как метод повышения производительности труда.» Творение жены Первого. Жертвой научной разработки пали рабочие комбайнового завода. У меня однокашник там комсоргом. Внедряет, в жизнь, так сказать, проводит…
Жену секретаря обкома Диана пару раз видела в ректорате. Запомнилась только кастовая прическа «а-ля бабетта» и удивительно злое, простоватое лицо. Академичности ей явно не хватало.
— Вот чего мне туда и не хочется. — Костя опять стал серьезным. — Плясать под чужую дудку. Там, куда меня перебрасывают, Первый секретарь — женщина. По рассказам — баба страшная. Ортодокс. Так что о своем мнении я могу забыть.
— Тебе это будет не просто, — подтвердила Диана. — Не идти нельзя?
— Надеюсь что это не надолго. — Костя будто бы не слышал ее вопроса. — Потерплю. Помолчу. «А молчальники вышли в начальники, потому что молчание — золото.»
— А это кто?
— Это — Галич, — сказал Костя. — Слышала?
— Нет…
— Он умер уже… В эмиграции… У меня есть. Дам послушать.
— Странный ты человек, Костя…
— Ничего странного, Ди, — он ухмыльнулся. — Просто советский человек. Вывели-таки новую породу, мичуринцы-селекционеры. Говорит одно, делает другое, думает третье…
— Зачем же ты с ними?
Он поднял на нее чуть сощуренные глаза и показал зубы. Не улыбнулся, а именно показал зубы, как боевой пес обнажает клыки при виде чужого.
— Я не с ними. Я сам по себе. У них сила, у них власть, они могут целые народы за месяц в Сибирь переселить. Могут расстрелять, могут давить танками. Я — никто. Я — винтик, букашка-таракашка, но, пока я в Университете, никого по политическим причинам из него не отчислили. И КВНовцев не повыгоняли, хоть мадам Равлюк топала ногами и требовала крови. И с куратором КГБ я водку пью, хоть рожа его мне противна до тошноты. Защитник Отечества…
Он перешел на свистящий шепот…
— И молчу, молчу… Чтобы потом — хоть чуть-чуть, сделать по-своему, чтобы крикунов этих сраных выгородить. Болтают, с кем попало, о чем попало, а на них уже целые тома в Большом Доме завели…
Она еще не видела его таким. Анти-Павка Корчагин. Только пафоса в нем не было ни на грош, а за ставшими вдруг черными глазами — то ли боль, то ли злость — не разберешь.
— Их в открытую — не одолеть. Их можно только изнутри, по-чекистски, точить… Чем больше будет в это дерьмо лезть порядочных людей, тем больше шансов когда-нибудь вычистить эту выгребную яму.
Он вздохнул и откинулся ни спинку стула.
— Извини, — сказал он, помолчав. Глаза вновь стали карими и теплыми. — Извини, пожалуйста. Лучше бы я тебе рассказал, как пачкал штанишки в нежном возрасте
— Скажи, Костя, — спросила она осторожно, — а ты не боишься, что … Ну, я понимаю, выгребная яма, хотя мне трудно поверить, что все это так плохо, как ты говоришь. Я слышала, конечно, у меня в семье кто-то там пострадал от Берии… Но ведь нельзя же человека посадить, или, там, сослать, просто так, за здорово живешь? Что-то же было? А татары помогали фашистам в Крыму, я сама читала, за это их и выслали…
— Камю… — сказал почему-то Костя ни к селу, ни к городу. — Мопассан. Беккет. Да. «Молодая гвардия». «Поднятая целина». Извини. Не нужно мне с тобой об этом говорить. Совсем ни к чему. И глупо. Столько хороших тем, столько… Это, наверное, северный ветер…
Он как-то потускнел.
Она невольно вспыхнула.
— Какой, к черту, северный ветер?
— Понимаешь, Ди… — он опять вздохнул и подался к ней через столик. Их лица разделяло каких-то несколько сантиметров. — Есть два мира, только не обижайся, ладно, два разных мира. И ты житель одного из них. Ты не виновата, просто второго ты еще не видела и, дай Бог, никогда не увидишь. А я живу в обоих — половинка там, половинка там. И, честное слово, мне страшно. Мне, здоровому молодому мужику — страшно. Если я начну тебе рассказывать — ты все равно не поверишь, хотя все это чистейшая правда. Опасная, чистая правда. И многие, очень многие, ее знают. Твои родители знают, мои знали. Ты даже не представляешь себе, сколько людей носят это знание. Миллионы. Но никто ничего не говорит. Заговор молчания. Голый король. Об этом написаны тысячи книг — они есть в Ленинке, в спецхранах. Кое-что, может быть, есть даже у нас в библиотеке, для служебного пользования — я не уверен. Но это инопланетные книги, Ди, и ты о них ничего не знаешь. Ты умница, образованная современная девушка, будущий учитель молодежи или переводчик книг. Рано или поздно ты все прочтешь, — он запнулся. — Или не прочтешь никогда, кто знает, что лучше? Но в любом случае, прошу тебя, не забывай, что все вокруг молчали не зря. Даже ребенку, даже человеку которого любишь, не говори, прежде подумай, нужен ли ему этот позор?
Диана растерялась. В человеке, говорившем с ней сейчас, не было ничего похожего на того, с кем она встречалась все эти дни. Он, будто бы, стал старше и печальнее и смотрел на нее больными тоскливыми глазами. Чужими глазами.
— Извини меня, Ди, — сказал он. — Извини. Я испортил прекрасный вечер. Я хочу… Мне очень надо, чтобы ты понимала меня…
И тут ее осенила догадка. Наверное, пришла на помощь женская интуиция — сложились в целое кубики головоломки, разом заполнив пустые места.
— Милый мой, — сказала она, так, как могла бы сказать мать своему ребенку и осторожно, словно боясь обжечься, коснулась его гладко выбритой щеки. — Милый ты мой, — она впервые назвала его так, — неужели ты совсем — совсем один?
— Слушаю вас, Диана Сергеевна.
Сама вежливость. Еще бы встал и шаркнул ножкой. Просто невозможно поверить, что он не просто гость.
— Есть некоторые сложности, Лукьяненко, — сказала Диана. — Мне нужно позвонить матери, предупредить. Дело в том, что мы с детьми должны сегодня вечером у них ужинать. Они будут волноваться, разыскивать, звонить…
— Понимаю вас, — сказал он с той же нейтральной улыбкой дворецкого. — Плохо, когда родители волнуются, но, уверяю, что вашим это не грозит. Им еще утром звонили из банка и предупредили, что вы с Константином Николаевичем и детьми до среды улетали в Германию, а сами не позвонили, так как телефон на даче сломан, а домой вы вернулись после двенадцати ночи. Вы на каникулах, Диана Сергеевна, и до утра четверга можете ни о чем не волноваться.
Она права. Ну, зачем же она догадалась? У Дианы хватило выдержки не упасть в обморок, хотя на мгновение перед глазами все поплыло, и мир перестал быть реальным. Она села, чувствуя, как каменеют мышцы лица и машинально, нащупав на столике сигареты, закурила от услужливо протянутой Лукьяненко зажигалки.
— И кто же звонил моей матери? Вы?
— Нет, Галина Яковлевна …
Галя была Костиной секретаршей еще с Обкома комсомола. Неужели и она?
— А кто просил ее?
— Ей звонил из Германии наш сотрудник, который теперь сопровождает вашего мужа.
