Росс Томас - Желтый билет

Мой шестилетний племянник, его звали Нельсон, насупился и сказал:

— Французский язык чертовски труден.

Моя племянница, пятилетняя Элизабет, самодовольно улыбнулась и произнесла на быстром, совершенном французском:

— Добрый день, дядя, я надеюсь, что вы здоровы, и тетя Рут здорова, и ваши собаки, и ваши кошки, и утки, и козы тоже здоровы, — а затем показала язык брату.

Я подхватил ее на руки, прежде чем Нельсон дал ей тумака.

— Козы только вчера спрашивали, приедете ли вы в субботу, — сказал я по-французски.

— Козы не умеют говорить, — возразил Нельсон. На французском. — Они могут сказать только бе-е-е-е.

— А ты пробовал говорить с козой по-французски? — поинтересовался я.

Он подозрительно посмотрел на меня.

— Нет.

— Видишь ли, козы говорят только на чистом французском языке. Пока ты не выучишь его как следует, они не будут разговаривать с тобой.

Возможно, племянник мне и не поверил, но, когда я опустил Элизабет на пол, он взял ее за руку и сказал по-французски:

— Пойдем на улицу и поиграем.

Элизабет повернулась ко мне и мило улыбнулась.

— До свидания, дядя, — сказала она на безупречном французском. — Я с нетерпением жду встречи с вами, и тетей Рут, и собаками, и кошками, и утками, и козами в субботу.

— Ты забыла про петухов, — улыбнулся я и повторил слово «петухи» по-английски.

Для Элизабет это было новое слово, она дважды произнесла его по слогам и добавила:

— И, конечно, с петухами.

Нельсон дернул ее за руку, и они побежали к черному ходу, ведущему в сад.

— Ты права, — я взглянул на Одри. — Им шесть и пять.

Она покачала головой:

— Думаю, я слишком поздно начала учить их французскому. Надо было начинать в два или три года, а не в четыре.

— Они способные, — возразил я.

— Пойдем на кухню, — в руке Одри по-прежнему держала щетку. — Мне надо замести кукурузные хлопья. Служанка не смогла прийти сегодня.

— А где Салли? — спросил я.

— Ее тоже нет.

На кухне она налила мне чашечку кофе, которую я выпил, сев за стол и наблюдая, как она сметает рассыпанные кукурузные хлопья. Мне показалось, что подметать она разучилась, но я решил не высказывать вслух свои мысли. Покончив с хлопьями, Одри села напротив с чашкой чая.

— Ну, на этой неделе ты вошел в роль старшего брата, — сказала она. — Второй визит за два дня.

— Я был неподалеку и решил заехать.

— Да, конечно.

— Вы будете у нас в субботу? Рут ждет вас с нетерпением.

— Харви.

— Да?

— Что у тебя на уме?

Я вздохнул, достал из кармана ложку и положил ее на стол. Одри посмотрела на нее, взяла в руки, затем перевела взгляд на меня.

— Где ты ее взял?

— Ты узнала ее?

— Еще бы. Конечно, я узнала ее. Это мамина ложка.

— Ты уверена?

— Разумеется, уверена. Так же, как и ты. Мы пользовались ими по воскресеньям, на Рождество, Пасху и другие праздники. Это ложка из фамильного сервиза. Маминого фамильного серебра. На ней есть буква Л. Посмотри.

Я уже видел букву Л, начальную букву фамилии Лонгмайр, но все равно посмотрел.

— Если я не ошибаюсь, после смерти мамы серебро взяла ты?

— Конечно, взяла. Серебро не выбрасывают. Ты же не хотел его брать.

— Нет, не хотел. Оно все еще у тебя? Где?

Одри задумалась. Затем встала и начала открывать нижние ящики шкафов.

— Вот! — с триумфом воскликнула она. — Я помню, пару месяцев назад сказала Салли, чтобы она попросила служанку отполировать серебро. Что ты от меня хочешь, сосчитать ложки?

— Да.

Она сосчитала.

— Их должно быть двенадцать, а здесь только десять.

— А как насчет вилок?

— Двух не хватает, — ответила Одри, пересчитав вилки.

— Может, ты посчитаешь и ножи?

Покончив с этим, она посмотрела на меня.

— Двух нет. Что теперь?

— Пожалуй, что все. Вероятно, им больше ничего не требовалось.

— Кому?

Я достал жестяную коробочку и начал сворачивать сигарету.

— О господи! — Одри достала из ящика и швырнула мне пачку «Лакис», сигарет без фильтра. — Я поклялась, что ты больше не будешь крутить передо мной сигареты, даже если придется купить тебе годовой запас.

— Я не знал, что тебе это не нравится, — я убрал коробочку, открыл пачку сигарет, закурил. Одри злилась или притворялась, что злится.

— Ладно, Харви, — она вновь села за стол. — Кто залез в фамильное серебро?

— Что ты думаешь о Максе Квейне? — спросил я. Несмотря на то что она была моей сестрой, я пристально следил за ее реакцией.

Но никакой реакции не последовало.

— А что я должна о нем думать?

— Разве ты не знаешь об этом? Из газет. Из телевизионного выпуска новостей.

— Харви!

— Что?

— Я два года не читаю газет. А телевизор не смотрела шесть месяцев. Если не считать передач для малышей.

— Ты не была знакома с Максом?

— Я не была знакома с Максом, если ты имеешь в виду Квейна, но я знаю, что вчера мне звонил мужчина, назвавшийся Максом Квейном, и спрашивал тебя. Он сказал, что у него важное дело, мне показалось, что он очень нервничает, и я дала ему телефон Ловкача. Он застал тебя там?

— Да.

— И какое отношение имеет все это к маминому серебру?

Я взял ложку, повертел ее в руках.

— Вчера я увидел ее на столе в квартире Квейна после того, как нашел его самого с перерезанным горлом.

— Господи!

— Так вы не были знакомы?

— Я уже сказала, что нет.

Я встал, подошел к плите, налил еще кофе.

— Где у тебя сахар?

— В сахарнице.

Я нашел сахарницу, насыпал в чашку ложку сахара, размешал.

— Салли все еще живет здесь, не так ли?

— Салли — член семьи, — ответила Одри. — Ее комнаты на третьем этаже. Там есть отдельный вход.

— Но дома ее нет?

— Нет.

— Почему?

Моя сестра вздохнула:

— Салли и Квейн, так?

— Похоже, что да.

— Ей позвонили в восемь вечера. Она очень расстроилась и сказала, что должна уйти. Я не стала спрашивать, куда и зачем.

— Вы с ней все так же близки?

Одри кивнула.

— Я думаю, она спасла мне жизнь после смерти Джека.

Джек Данлэп, муж Одри, был одним из тех финансовых гениев, которые иногда рождаются в Техасе. К тридцати годам он стал миллионером. К тридцати пяти, когда он женился на Одри, число принадлежащих ему миллионов значительно возросло, он был владельцем профессиональной футбольной команды, имел значительное влияние в демократической партии, состоял в совете директоров дюжины крупнейших корпораций и души не чаял в спорте и охоте. В 1972 году, охотясь на куропаток в Северной Дакоте, он перелезал через изгородь из колючей проволоки, его дробовик выстрелил, и Джека Данлэпа не стало. Мне кажется, что мой племянник очень похож на него. А моя племянница — вылитая мать, и в этом ей повезло, потому что внешне Джек был, мягко говоря, некрасив.

— Сколько она живет у тебя?

— Шесть лет, с рождения Нельсона. Я наняла ее как личного секретаря, потому что Джек настаивал, что без него мне не обойтись. Когда я спросила, что должен делать личный секретарь, он сказал, что не знает, но читал про них в книгах. И я наняла Салли, она только что закончила с отличием университет. Для девочки, родившейся в этом городе между Девятой улицей и У-стрит, это считалось большим успехом.

— Это точно, — согласился я.

Одри помолчала, о чем-то задумавшись.

— Четыре недели назад, — наконец сказала она. — Это началось четыре недели назад.

— Между Салли и Квейном?

Одри кивнула.

— Да, через пару недель после того, как я порвала с Арчем, вернее, он порвал со мной. Я места себе не находила, и Салли вновь пришла на помощь. Она убедила меня, что надо побольше говорить о нем. Что я и делала.

— Как ты узнала о ней и Квейне?

— Я не знала, что это Квейн. Но поняла, что у нее появился мужчина. Она уходила в разное время, обычно днем. Раз или два я спросила о нем, Салли сказала, что он белый и женат и она знает, что ведет себя как дура, но предпочла бы говорить о моих глупостях, а не о своих. Поэтому мы говорили об Арче Миксе и обо мне.

Я встал в шесть, позавтракал в половине седьмого и уже успел проголодаться.

— Где хлеб? — спросил я.

— В хлебнице.

Найдя хлебницу, я кинул два ломтика в тостер.

— Ты будешь есть? — спросил я Одри.

— Нет.

Я вытащил из холодильника масло и клубничный джем, намазал то и другое на подрумянившиеся ломтики и вновь сел за стол.

— Вы с Арчем говорили о профсоюзе? — спросил я, принявшись за еду.

— Конечно. Мы говорили обо всем. Я же рассказывала тебе.

— Перед тем как вы расстались, не возникло ли в профсоюзе каких-нибудь проблем? Я имею в виду что-то необычное?

Одри как-то странно посмотрела на меня.

— Он много говорил о тебе. Не просто о тебе, о твоем участии в кампании по выборам президента профсоюза в шестьдесят четвертом году.