Фредерик Форсайт - Икона
— Твои предположения, Анатолий?
— Или Акопов взял папку с собой, случайно или умышленно, или он не запирал её в сейф и кто-то из ночной смены взял её. У них есть ключи от всех дверей.
— Итак, это Акопов?
— Первый подозреваемый — несомненно. Его квартиру обыскали. В его присутствии. Ничего. Я подумал, он мог взять папку с собой, а потом потерять атташе-кейс. Так случилось однажды в министерстве обороны. Я вёл расследование. Это не был шпионаж — обычная халатность. Виновного отправили в лагерь. Но у Акопова тот же портфель, с которым он всегда ходит. Это подтвердили три человека.
— Так что же, он сделал это умышленно?
— Возможно. Но здесь есть проблема. У него было двенадцать часов, чтобы сбежать, а он пришёл утром сюда. Почему? Я бы хотел… э-э… подопрашивать его подольше.
— Разрешение дано.
— А что потом?
Игорь Комаров повернулся во вращающемся кресле лицом к окну. Некоторое время он раздумывал.
— Акопов был очень хорошим личным секретарём, — наконец произнёс он. — Но теперь его необходимо заменить. Меня беспокоит, что он видел документ, содержание которого чрезвычайно секретно. Если его понизить в должности или уволить совсем, он будет чувствовать себя обиженным, а это может ввести его в искушение разгласить то, что ему стало известно. Это было бы огорчительно, очень огорчительно.
— Я всё понял, — сказал полковник Гришин.
В этот момент привезли ничего не понимающих ночных охранников, и Гришин ушёл вниз, чтобы допросить их.
К девяти вечера помещение охранников в казармах «чёрной гвардии» за городом обыскали, но не нашли ничего, кроме туалетных принадлежностей, как и ожидалось, и порнографических журналов.
В особняке охранников разделили и допрашивали в разных комнатах. Допрос вёл лично Гришин. Они явно боялись его, и не без оснований. Репутация его была известна.
Гришин орал прямо в ухо допрашиваемому матерщину. Но не это было самым страшным для двух покрывшихся потом людей. Ужас охватил каждого из них, когда он сел рядом и шёпотом стал описывать, что ожидает того, кого он уличит во лжи. К восьми у Гришина сложилась полная картина их дежурства накануне ночью. Он узнал, что охранники делали обходы небрежно и нерегулярно; они не отрывались от телевизора — им хотелось узнать подробности смерти президента. И он впервые услышал о присутствии уборщика служебных помещений.
Этого человека впустили в десять часов. Как обычно. Через подземный ход. Никто не сопровождал его. Чтобы открыть три двери, требовались оба охранника, потому что один знал комбинацию замка к двери на улицу, второй — к внутренней, и только код замка в двери посередине был известен им обоим.
Он узнал, что старик начал уборку с верхнего этажа. Как обычно. Охранники оторвались от телевизора, чтобы открыть кабинеты начальства на втором этаже. Один охранник стоял в дверях личного кабинета господина Комарова, пока уборщик не закончил там свою работу, и снова запер дверь, но когда Зайцев убирал остальные кабинеты второго этажа, оба охранника находились внизу. Как обычно. Итак… уборщик оставался один в кабинете Акопова. И он ушёл раньше обычного, перед рассветом.
В девять господина Акопова, страшно бледного, увезли из здания. Его увезли на собственной машине, только за рулём сидел малый из «чёрной гвардии». Другой расположился на заднем сиденье рядом с теперь уже опальным секретарём. Они не поехали к Акопову домой. Машина направилась за город в один из расположенных там лагерей молодых боевиков.
К девяти полковник Гришин закончил изучать взятое из отдела кадров личное дело некоего Зайцева Леонида, шестидесяти лет, уборщика служебных помещений. Имелся домашний адрес, но человека ведь могло и не быть дома. Он должен прийти на работу в особняк в десять часов вечера.
Он не пришёл. В полночь Гришин с тремя черногвардейцами поехал к старику домой.
* * *В это время Селия Стоун со счастливой улыбкой скатилась со своего любовника и потянулась за сигаретой. Вообще-то она курила мало, но это был тот самый особый случай. Хьюго Грей, лёжа на спине в её постели, все ещё тяжело дышал. Он был крепким молодым человеком, державшим себя в форме при помощи тенниса и плавания, но в предыдущие два часа ему пришлось выложиться как следует.
Он не в первый раз задумался, почему Бог устроил так, что аппетит жаждущей любви женщины всегда превосходит возможности мужчины. Это крайне несправедливо.
В темноте Селия Стоун с удовольствием затянулась: никотин — это то что надо. Склонившись над любовником, она растрепала его тёмно-каштановые кудри.
— Как, чёрт побери, ты можешь быть атташе по культуре? — насмешливо спросила она. — Ты не отличишь Тургенева от Лермонтова.
— А мне и не надо, — проворчал Грей. — Предполагается, что я должен рассказывать русским о нашей культуре — Шекспире, Бронте и всё такое.
— И поэтому ты должен ходить на совещания к начальнику отдела?
Грей рывком приподнялся и, схватив её за плечо, прошипел в ухо:
— Замолчи, Селия. Здесь могут прослушивать.
Обиженная Селия встала с постели и пошла на кухню сварить кофе. Она не понимала, почему Хьюго так задевают её шутки. Ведь то, чем он занимался в посольстве на самом деле, не было для большинства коллег секретом. И они не ошибались в своих догадках, конечно. В прошлом месяце Хьюго Грей стал третьим и младшим членом московского отделения Интеллидженс сервис. Когда-то, в старое доброе время, в разгар «холодной войны», оно было значительно больше. Но времена меняются, а бюджет сокращается. Находящаяся в состоянии разрухи Россия не представляла теперь значительной угрозы для Запада.
Более важным было то, что девяносто процентов секретов стали доступны, и подчас за минимальную плату. Даже в бывшем КГБ появился офицер по связям с прессой. А на другой стороне центра города, в посольстве США, работников ЦРУ едва хватило бы на футбольную команду.
Но Хьюго Грей был молод, полон энтузиазма и убеждён, что квартиры дипломатов до сих пор прослушиваются. Коммунизм, может быть, и ушёл, но рождённая им паранойя процветала. Конечно, он был прав, но агенты ФСБ уже вычислили его и были вполне счастливы.
* * *Неизвестно почему названный так, бульвар Энтузиастов7 — самая ветхая, неприглядная и нищая часть Москвы. Эта улица расположена таким образом, что на неё стекают потоки загрязнённого воздуха из цехов химического комбината, на трубах которого установлены фильтры, больше похожие на сетку теннисной ракетки. Поэтому энтузиазм был заметён только среди тех жителей, которым предстояло уехать отсюда.
Согласно личному делу, Леонид Зайцев жил со своей дочерью, её мужем, водителем грузовика, и их ребёнком. В половине первого по-летнему тёплой ночи, когда к дому подъехала блестящая чёрная «чайка», её водитель высунул голову наружу, пытаясь разглядеть грязные таблички с названиями улиц.
У зятя, конечно, была другая фамилия, и им пришлось потратить время, чтобы узнать у разбуженного соседа на первом этаже, что нужная семья живёт на пятом. Лифт отсутствовал. Четыре человека тяжёлым шагом поднялись по лестнице и забарабанили в облупившуюся дверь.
Открывшая им женщина, заспанная, с тупым взглядом опухших глаз, выглядела лет на десять старше своих тридцати пяти. Гришин действовал вежливо, но настойчиво. Его люди, оттолкнув женщину, вошли в квартиру и начали обыск. Обыскивать было почти нечего — квартирка была крошечной: две комнаты, вонючая уборная и кухонная ниша за занавеской.
Женщина спала на двуспальной кровати со своим шестилетним сыном в одной из комнат. Ребёнок проснулся и начал хныкать, а затем, когда кровать перевернули, чтобы убедиться, что под ней никто не прячется, громко заплакал. Открыли и обыскали два жалких фанерных шкафа.
В соседней комнате дочь Зайцева беспомощно показала на стоящую у стены раскладушку, на которой обычно спал её отец, и объяснила, что её муж уже два дня как уехал в Минск. Разрыдавшись (ребёнок последовал её примеру), она сообщила, что отец накануне не вернулся утром с работы. Она беспокоилась, но не заявила о его исчезновении. Подумала — может быть, заснул где-нибудь на скамейке в парке.
Оказалось достаточно десяти минут, чтобы убедиться, что в квартире никто не прячется. Гришину было ясно, что женщина слишком напугана и к тому же глупа, чтобы лгать. Через полчаса они уехали.
Гришин приказал не возвращаться в центр Москвы, а ехать за город, где в лагере, в сорока километрах от Москвы, держали Акопова. И до утра он сам допрашивал несчастного секретаря. Перед рассветом тот, рыдая, признался, что мог оставить этот важный документ на столе. Такого с ним никогда не случалось. Он никак не мог понять, как он забыл запереть его в сейфе. Акопов молил о прощении. Гришин кивал и похлопывал его по спине.
Выйдя из казармы, он подозвал одного из своих самых верных помощников.
— День будет душным и жарким. Наш друг сильно расстроен. Думаю, купание на восходе солнца ему не повредит. — И поехал обратно в город.
