Александр Шульга - Самоубийца, который решил жить долго

Самоубийца, который решил жить долго

Маленькая тюрьма на зоне, именовавшаяся помещением камерного типа, куда под Новый год, по оперативно-режимным соображениям, кум (*начальник оперчасти — жарг.) cпровадил злостного нарушителя режима содержания по кличке Суицид, насчитывала всего шесть камер и находилась в полуподвальном крыле административного здания колонии строгого режима. Для кума так было спокойнее. В личном деле у Су стояли красная и чёрная полосы, означавшие: склонен к побегу и к самоубийству, и такой неспокойный зек был на зоне персоной нон грата. На счету у Суицида был всего один удачный побег из таежного лагеря и несколько попыток свести счеты с жизнью. К счастью, неудачных.

Когда-то, очень давно, Суициду пришлось провести около года в Матросской Тишине, где было мало еды и свежего воздуха. Но много свободного времени и книг. В этой московской тюрьме находилась самая старая тюремная библиотека и Суициду попадались уникальные экземпляры с дореволюционными штампами и буквами «ять». На то время он сидел в экспертизной камере, в ожидании обследования в институте Сербского. Публика подобралась разношерстная, среди которой мало ценилась литература и, вследствие этого, большинство книг были в плачевном состоянии. Обложки были затерты временем и людьми так, что нельзя было прочитать название и автора. Корешки растрёпаны, а самое главное, не хватало страниц. Большинство сокамерников не были большими книголюбами и использовали книжные листы не по прямому назначению, указывать которое было бы сложно с точки зрения ценителя литературы.

Попавший в руки потрёпанный томик Суицид внимательно осматривал, тюремным клейстером, предназначенным для изготовления игральных карт, ремонтировал переплет, а дальше, по своему обыкновению, шел на прямое преступление. Перечитывал книгу несколько раз, вживался в роль автора, дописывал недостающие страницы от руки на тетрадных листах, и вклеивал вместо недостающих. Если читал эту книгу раньше и помнил содержание, то придерживался официальной версии. Незнакомые произведения реставрировал на свой страх и риск. Вряд ли получалось лучше, чем у классиков, поэтому сокамерники подсмеивались над его «творчеством», считая это проявлением болезни, с признаками раздвоения личности. Когда пришлось дописывать «Мартина Идена», Суицид долго не мог войти в образ Джека Лондона и неверно описал самоубийство главного героя. Перечитав, остался недоволен, вырвал вклеенные страницы и переписал заново. На следующий день его не устроил и этот вариант. За неделю это произошло несколько раз и стало почти навязчивой идеей. Выручил розовощекий, жизнерадостный актер Владимир Долинский, привлекавшийся за какие-то валютные махинации. Суицид хорошо помнил его по фильму «Барон Мюнхаузен», где Долинский играл священника. Но, видимо, плохо вжился в образ и нарушил одну из десяти заповедей «Не укради».

 Не суши голову, старик, - сказал он Суициду на прогулке. - Мартин Иден утонул.

 Можешь поподробней? - попросил Суицид, - для меня это очень важно. Постоянно об этом думаю и не нахожу места. Не могу понять, кто виноват в его смерти.

Долинский сбил пепел сигареты, и немного подумав, сообщил:

 Мартин Иден ночью прыгнул за борт корабля, который шел в океане. Он держался на воде настолько долго, насколько хватило сил. Но участь его была предрешена. И виновным в его смерти был Джек Лондон.

После прогулки тюремный библиотекарь открыл кормушку и прокричал:

 Смена книг.

«Странный человек был этот Джек Лондон» - подумал Суицид и со смешанным чувством расстался с «Мартином Иденом».

С того времени Су больше никогда не дописывал чужие книги. Решив, что, может быть, когда-то настанет и его час. Но, мысленно возвращаясь к поглотившей его идее, стал пристально изучать биографии писателей, взявших на душу смертный грех самоубийства, и читать их произведения. Полагая, что в каждом литературном герое есть частица судьбы автора.

Самыми яркими были Ромен Гари, Эрнест Хемингуэй и граф Антуан де Сент- Экзюпери. У этих разных людей было много общего. Все трое любили женщин, были военными летчиками и выдающимися писателями. Судьба наградила их талантом, и они были ее баловнями. И, тем не менее, свели счеты с жизнью самостоятельно.

Суицид не мог понять, почему американец Хемингуэй, автор жизнеутверждающего произведения «Старик и море», застрелился на Кубе из ружья?

Почему красавец русско-еврейский француз Гари́, дипломат и близкий друг президента Франции генерала де Голя, написавший роман «Вся жизнь впереди», оделся в парадную форму, а чтобы кровь не испачкала орден Почетного легиона, натянул на голову купальную шапочку и выстрелил себе в рот? Так хладнокровно, обдуманно и артистично мог уйти из жизни только очень сильный человек с тонкой душой. Видимо, дала о себе знать генетическая смесь еврейской актрисы и русского киноактера Мозжухина.

Почему француз Экзюпери вылетел в последний полет над Средиземным морем и сознательно прошел точку невозврата, с таким расчетом, чтобы вернуться на аэродром не хватило горючего?

Были ли знакомы эти люди между собой? И, быть может, это какой-то чудовищный сговор или мистификация? Или просто совпадение? Хотя, такая смерть Экзюпери — это свойственный Суициду плагиат, предположение, которое невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.

С некоторой долей вероятности можно было допустить, что Экзюпери пошел тем же путем, что и Мартин Иден. Оба выбрали себе могилу на морском дне. Разница была лишь в том, что один рассчитал, что рано или поздно закончатся силы, а другой точно знал, что для спасенья не хватит топлива. Это туманное умозаключение давало возможность предположить, что Джек Лондон, написав автобиографическое произведение «Мартин Иден», тоже думал о преждевременной смерти, и между ним и Экзюпери можно провести параллель.

По своей сути Суицид был жизнелюбом, но очень не хотел доживать век свой до глубокой старости и видеть, как некогда упругое, сильное и гибкое тело превращается в развалину. При тщательном анализе, пришёл к выводу, что самоубийство и побег - суть одно и то же. Только в очень высокой степени. Именно этот последний побег дает абсолютную независимость.

«В жизни каждого человека рано или поздно наступает момент, когда нужно перестать просить Господа о долголетии. Иначе, когда-то, придется просить об обратном», - думал он.

Помещение камерного типа раньше называлось бараком усиленного режима, в сокращении БУР. Но какому-то чиновнику из тюремной системы название показалось неблагозвучным и эта предпоследняя карательная инстанция, за которой маячила только крытая тюрьма, стала именоваться помещением камерного типа. На этом прогрессивное волеизъявление высокого тюремного начальства иссякло и в ПКТ Верхневартавской колонии строгого режима все осталось по-прежнему. Та же летняя духота, и холод зимой, та же скудная пайка, и те же два безликих прапорщика в каптерке на входе в узкий тюремный коридор. Этих вертухаев никто и никогда не называл по фамилии. Зеки прилепили им прозвища Суета и Маята. Псевдонимы настолько точно отражали их сущность, что даже сослуживцы не называли их иначе. Правда, бывало, что коллеги в слове Суета меняли первую букву, поставив вначале, вплотную к первой заглавной литере, зеркальное «С», и получалось не совсем благозвучно и цензурно, но еще более образно, правдоподобно и убедительно. Низкорослые, кривоногие, с бульдожьими лицами, Суета и Маята, были похожи друг на друга, как голодные дни в штрафном изоляторе и были воплощением тюремного однообразия.

В подчинении прапорщиков числился косоглазый Нижне-Тагильский татарин, по кличке Небалютись, отбывающий срок за двойное заказное убийство. Татарин был шнырем*(дневальный — жарг.) и в его прямые обязанности входила уборка коридора, каптерки и подсобных помещений. А самое главное, он «сидел» на черпаке. Шнырь Небалютись три раза в день, с двумя бачками в руках, ходил на лагерный пищеблок за чаем и кашей, и доставлял продукты в каптерку. Первыми пробу снимали Суета и Маята. После них трамбовал Небалютись. Все, что оставалось, шнырь ставил на тележку, катил по коридору и раздавал зекам. Каша была сварена на воде, и ее полагалось по одному черпаку на брата. Зеков это не устраивало, и они срывали злость на шныре.