Юлиан Семенов - Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние
— Я не согласен. Смотри в лицо фактам.
— Там, наверху, не очень натоптали?
Сухишвили не понял, посмотрел на Костенко удивленно.
Тот снова усмехнулся:
— Дедуктивный метод. Ты про лицо фактов, а я про отчлененную голову…
— Я приказал выставить оцепление, но ведь ты наших горцев знаешь — каждый сам себе Шерлок Холмс, должен все увидеть своими глазами и сразу же назвать имя преступника…
— Это очень страшное дело, Серго, я бы хотел ошибиться, но дело, которое мы сейчас крутим, очень страшное, не было таких на моей памяти.
— А Слесарев, который перестрелял четвертых в Сокольниках?
Костенко покачал головой:
— Там — истерика алкаша-садиста, дорвавшегося до пистолета, а здесь все по нашей части, противостояние профессионалов.
— Тадава меня держал в курсе дела…
— Хороший он парень?
Сухишвили ответил убежденно:
— Штучный.
— То есть?
— В тебе есть только один изъян, Славик, — ты не охотник. А каждый охотник знает, что лучшее ружье — это штучное, а из всех штучных — самое блистательное сделано петербургским мастером Иваном Алешкиным, который всю жизнь страдал от того, что мир возносил ружья бельгийца Пёрде, а его, алешкинские, не знал вовсе. И на стволе одного из своих ружей, штучных, конечно же, он выгравировал озорные слова: что, мол, имел в виду этого самого Пёрде Иван Алешкин.
— Смешно, — сказал Костенко. — И очень достойно… Тадава тебе про пальчики, которые мы нашли в квартире Петровой, ничего не передал? Жуков на связь к нему не выходил?
— Передал. Грузин грузину обязан все в первую очередь докладывать, — рассмеялся Сухишвили.
— Грузин в первую очередь должен все докладывать своему шефу, — буркнул Костенко. — Развели, понимаешь, национализм…
— Он уж после твоего звонка вышел на связь, Славик…
Костенко убежденно сказал:
— Ты стареешь, Серго, ты оправдываешься, а я просто-напросто неловко пошутил. Я стал плохо шутить, я замечаю это за собой и думаю пойти к невропатологу. Серьезно.
— Уволят, как психа.
— Пенсия хорошая, Маня защитилась, на старость хватит. Заметил, у нас люди боятся ходить к невропатологу или — того хуже — к психиатру?
— Конечно, стыдно.
— Одно слово, дикий горец, — вздохнул Костенко. — А на Западе такое посещение стоит пять пар обуви.
— На каучуке?
— На каучуке — три. Ну, что с пальцами?
— По картотеке не проходят. Судя по объему — принадлежат женщине.
— Это со шкафа в квартире Петровой?
— С тайника такие же.
— Не верю, — отрезал Костенко.
— Почему?
— А вот на это я ответить не могу, Серго. Ни себе, ни тебе.
…Конечно же, вокруг было натоптано.
«Впрочем, — подумал Костенко, — что я хотел найти? Следы? Чьи? Милинко? Мне ведь так хочется этого, я ведь чувствую, что это он нашкодил. А кого он на этот раз зарезал? Зачем ему надо было приезжать сюда из Коканда? А это зависит от того, когда он убил женщину. Петрову? Чтобы избавиться от свидетельницы? Значит, она с ним вместе рубала бедолагу Миню? Почему я вцепился в эту версию? Ах, да, потому что по паспорту Минчакова здесь, в Адлере, получили с аккредитивов деньги. Пятнадцать тысяч. Надо точно выяснить, когда Петрова навещала тетушку. Поднять все билеты на Коканд. А если поездом? Нет, по почерку этих людей поезд надо исключить: из Адлера, с пересадками, в Коканд? А может, именно так? Если, тем более, с ними был не только один самородок, который Минчаков купил у Спиридона. Или своровал? Нет, видимо, купил. Кстати, надо позвонить Жукову, чтобы подняли путевые листы, где накануне был Милинко, не мог ли видеть, как гулял Спиридон Дерябин вместе с Минчаковым? Может быть, он зафиксировал тот момент, когда Минчаков брал самородок и отдавал деньги? Скорее бы БХСС раскопал что-нибудь по «Центроприиску». А что он хранил в тайнике? Пальцы-то Петровой. Значит, она хранила? Он. Говорил ей, что делать, она послушно выполняла. Ну а отчего не она? Слабый пол и другие рассказы? А может, в данном именно случае, в ней сокрыт дьявол? Я блуждаю в потемках, я уперся в свою версию без каких-либо серьезных на то оснований — разве нет? Как этот израильский Иван писал: «Прав Гриня, там без денег делать нечего, погибнешь». А откуда это знает Милинко? Он что, бывал на Западе? Судя по документам — нет. А почему водку пил маленькими глотками, смакуя? Так ведь у нас не пьют, так пьют там».
Костенко перешагнул через красную веревку, которой было огорожено место происшествия, опустился на корточки перед мешком — в нос ударил сладкий трупный запах. На мешковине лежали полусгнившие ноги, туловище, руки с обрубленными кистями.
— Ни головы, ни пальцев, — шепнул Сухишвили, опустившись возле Костенко.
«Он очень удобно уселся, — машинально отметил Костенко. — Как всякий горец. Эстетика общения мужчин вокруг костра. А мы так не умеем садиться, со стороны посмотришь — присел по большой нужде».
— Кто развязал мешок? — спросил он негромко, зная, что вопрос его услышат и ответят незамедлительно.
— Пасечник, товарищ полковник!
— Где он?
— Здесь я.
— Каким узлом был завязан мешок? — спросил Костенко.
— Я не знаю, — ответил старик, присевший рядом с Костенко и Сухишвили. — Я как потянул, так он сразу и развязался, не успел заметить.
«Надо поторопить того чудака, который нашел мешок в Магадане, — подумал Костенко. — Кажется, его фамилия Крабовский, интересный человек. Люди, над которыми смеются, сплошь и рядом умнее тех, кто смеется».
— Что ж мы с тобою имеем, Серго? — тихо спросил Костенко. — Твое мнение?
— А мы ничего не имеем, — убежденно ответил Сухишвили. — Пошли в чебуречную, там чай поставили, мясо варят…
— Байство это — заставляешь пастухов кормить мясом тбилисское начальство.
— Славик, я ждал этого упрека, только не от тебя. Показать счет? Я мясо купил в Сухуми, пока тебя ждал. Здесь до официального открытия сезона в мае с голода помрешь, мы ж запланированные, во всем, до предела. Записано, что открытие с пятнадцатого — раньше ни-ни, а снег, может, в этом году в апреле сошел. Кого волнуют пятнадцать дней, которые и курортникам радость дадут, и государству пару миллионов прибыли?!
Костенко поднялся, обнял Сухишвили и сказал:
— Серго, будь проклят наш профессионализм: лежит труп, а мы с тобой черт-те о чем, и сердце не разорвалось…
— А откуда ты знаешь? Может, разорвалось. Ты ж не чувствуешь, когда оно рвется, только локоть болит и в предплечье отдает, клянусь матерью…
РАБОТА-VI
(Москва)
1
Тадава пересмотрел все документы, собранные им за эти дни в архивах, прочитал еще раз письмо лейтенанта Игоря Северского деду и отправился в Покровское-Стрешнево, к Серафиме Николаевне, предварительно позвонив.
Ехал он с одним лишь вопросом: «Кто такой Трифон Кириллович, жив ли, а если жив, то каков его адрес». Ему казалось, что вопрос, связанный с памятью Шахова, которого она безответно и преданно всю жизнь любила, задавать по телефону бестактно.
— Ну как поживаем, Серафима Николаевна? — спросил Тадава, протягивая женщине коробку конфет.
— Спасибо, — ответила та, — какой вы внимательный! Мне Павел Владимирович всегда говорил, что кавказцы — самые возвышенные джентльмены…
— Далеко не все, — ответил Тадава, присаживаясь на скрипучий стул. — К сожалению, среди молодежи встречаются у нас такие, которые позорят Кавказ.
— Знаете, мы обсуждали и это с Павлом Владимировичем. Было много разговоров, что нашим женщинам опасно ездить на Кавказ — соблазнят немедленно. А Павел Владимирович — вы простите, конечно — прочитал мне поговорку из «Тихого Дона»: «Сучка не захочет, кобелек не вскочит».
Тадава рассмеялся, но почувствовал, что покраснел: от старой женщины такое слышать ему не приходилось.
— Вы предпочитаете чай или кофе? — спросила Серафима Николаевна.
— Кофе, если можно. Хотите, я вам заварю кофе по-сухумски?
— Хочу. Я ведь была однажды в Сухуми с Павлом Владимировичем… Его супруги, особенно вторая, всячески хотели меня выжить, ревновали… А он, рассердившись, — он, когда сердился, переставал разговаривать и делал то, что считал нужным сделать, — сказал: «Серафима Николаевна, пожалуйста, соберите мои вещи и все необходимое для себя — мы уезжаем на море. Пишущую машинку и бумагу возьмите непременно, я стану вам диктовать новые главы моего исследования».
Наблюдая, как Тадава размешивал кофе с сахаром в маленьких чашках, женщина, улыбаясь тому, далекому и прекрасному (во временном отдалении все былое, особенно лето на Кавказе, кажется особенно прекрасным), продолжала:
— Истерика, конечно, валериановые капли, вызов врача. Он неумолим, я чуть не плачу: «Павел Владимирович, ну, пожалуйста, не надо, она ж невесть что обо мне подумает». А он петровскими глазищами на меня уставился: «Пусть думает что угодно, мы едем работать!»
