Максим Есаулов - В темноте (сборник)
— Лучше бы дела в порядок приводил.
— Шеф, я не могу отвлекаться — держу в страхе район.
— Додержался. Поехали. Саня, давай тоже — хрен знает, что там.
Во дворе колючий жесткий ветер стучался в двери припорошенного тоненьким слоем снега одинокого «УАЗика».
— Вспомнил! — Максаков остановился. — Саня, добеги, пожалуйста, наверх и скажи Игорю, чтобы Иваныч сходил в гараж насчет аккумулятора. Мы тебя в машине подождем.
Часовой под аркой прижался к стенке, обняв автомат. Ветер дул как в аэродинамической трубе.
— Ты чего? Волю тренируешь?
— Приказ начальника ГУВД. Вдруг чечены нападут.
— Понятно. Ты — первая строка некролога?
— Отстань.
Длинные змейки поземки извивались по асфальту. Снег прекратился. Белая пыль скользила по земле, повинуясь безудержным фантазиям ветра. Холодало.
— Все. Сказал. — Шароградский упал на заднее сиденье. — Опять морозит. Аж уши прихватило. Час назад еще тепло было.
— Питер. — Максаков протер рукавом запотевшее стекло. — От кого перегаром несет?
— Остаточные явления. — Сашка устроился поудобнее. — Вчера Кузя из стопятки капитана получил.
«Моторола» в кармане заголосила тоненьким отвратительным зуммером.
— Ты где? — Голос Иваныча плавал.
— Где–где? Внизу. Машину грею.
— Заедь в прокуратуру, за следаком. В дежурке машин нет.
— А кто будет? — Максаков про себя матюгнулся. Бак не резиновый. Денег ноль. На Лиговке как всегда пробки.
— Они еще не определились.
— Еду. — Он отключился.
Машина рыкнула и, скользя лысыми скатами на обледенелом асфальте, покатилась по 4–й Советской сквозь мутный питерский декабрь.
Глава 9
С некоторых пор прокуратура района вызывала у Максакова ассоциацию с Германией в последние дни войны. Лучшие бойцы погибли, попали в плен или, прозрев, дезертировали, а в бой брошены дети из гитлерюгенда, ведомые последними кадровыми офицерами. Агония. Он уже давно перестал следить за сменой следователей, перестал путать их с практикантами, перестал удивляться вопросам типа: «А как допрашивать?», перестал поражаться неожиданному гонору и самомнению вчерашних школьников. В прокуратуре для него существовал только Володька Французов, с которым можно было ввязываться в любую авантюру, и Жора Ефремов — неплохой следак, но полный пофигист, постоянно ищущий место на «гражданке». Остальные воспринимались постоянно изменяющейся, безликой массой мальчиков и девочек.
Вохровец внизу, у лифта, приветственно махнул рукой.
— Как всегда, к Французову?
— Не угадал.
В коридоре четвертого этажа было тихо. В канцелярии сидела абсолютно незнакомая девочка с внешностью отличницы.
— Вам кого?
Максаков грустно подумал, что еще год назад ему в прокуратуре никто бы такой вопрос не задал.
— А где зампрокурора?
— Она на коллегии.
— Я из РУВД, за дежурным следователем. Кто сегодня?
— Ефремов.
Он облегченно вздохнул.
«Лучшие из лучших зализывают раны. Возьмем лучших из худших».
Девочка строго посмотрела на него и сняла трубку местного телефона.
— Георгий Владимирович, за вами водитель из РУВД.
Он рассмеялся.
— Старший водитель. Я буду в триста двенадцатом кабинете.
Из коридора он услышал, как она аккуратно повторяет в телефон про старшего водителя. Возле бывшего кабинета Ленки Колобковой он не удержался и приоткрыл дверь — блондинистый мальчик, фамилию которого Максаков забыл, раскладывал на компьютере пасьянс. За окном снова потянулись длинные снежные нити. Ветер вязал их в замысловатые узлы.
У Володьки дым стоял столбом. В форточку задувало новорожденные снежинки. Литруха «Санкт–Петербурга» опустошена почти наполовину. Несколько бутербродов. Пузырь «Фанты». Двое похожих на близнецов стажеров смотрят тревожно. Видимо, никогда не видели своего шефа таким в середине рабочего дня.
— Ты не рано начал?
— Нормально. Все равно выговор уже есть.
— Обмываешь?
— Конечно. Жаль, вы с Игорем заняты.
— Игорь к вечеру освободится.
— Не доживу. Чего? Стряслось что–то?
— Бытовуха.
— Ясно. Выпьешь?
Максаков никогда не пил на дежурстве, но сегодня отказать не мог. Глаза у Французова были трезвые и тоскливо–злые.
— Наливай.
— Я по чуть–чуть. Толик, Денис подставляйте.
Максаков отломил кусочек бутерброда и взял стакан.
— Какой пример молодежи, Николаич.
— Пусть видят. Они же хотят в следствие. — Французов выпил, никого не дожидаясь. — Пусть видят, как контора будет иметь их в извращенной форме.
Максаков выдохнул.
— Чтоб последний выговор.
Водка неожиданно легко скользнула по пищеводу.
— Денис, приоткрой балконную дверь — задохнемся. — Володька потянулся за сигаретами. — Знаешь, Миша, я думаю, что последний. Надоело все. Мне сейчас выговорешник впаяли, а это — долой следственную надбавку, долой квартальную премию, минус алименты, минус оплата жилья остается тысячи полторы на жизнь. Клево? Да и не это главное. Я давно ненавижу прокуратуру, в принципе. Дело не в выговоре. Это лишь очередная капля. Кругом трусы. Главное — никуда не лезть. Главное — сидеть тихо. А вдруг накажут? А вдруг в газетах пропишут? Никому ничего не нужно. Особенно — бандитов сажать. Лучше десять бытовух в суд спихнуть да пяток ментов за превышение власти. Спокойней и безопасней. Кстати, хочешь хохму? Меня наказали за то же дело, за которое признали лучшим следователем года. Класс? Когда оно ушло в суд и о нем писала пресса, то я — лучший следователь, а когда суд выпендрился — пи… конченый.
Максаков смотрел в окно. Пурга набирала силу. Дома напротив почти не было видно.
— И чего решил делать? — бесцветным голосом спросил он.
— Хер его знает. — Француз взял бутылку. — Достало быть белой вороной, а не быть — не могу. Впрочем, так же, как и ты. Давай стакан.
— Я пас, Володь, я же дежурю.
Кто–то дернул ручку двери.
— Это Жора, наверное. Спрячь пузырь.
— Плевать! — Француз махнул рукой. — Толик, открой!
— Водку типа пьянствуете? А я типа готов на мокруху ехать.
Жора Ефремов постоянно косил под братка. Следователем он был опытным, неплохим, но к работе абсолютно равнодушным. Максакову никак не удавалось понять, что скрывает маска придурковатого рубахи–парня.
— Жора, на ход ноги! — Француз булькнул водку в стакан.
— В натуре, конкретно!
Уходя, Максаков стрельнул у него червонец на сигареты.
— Меньше пропьешь. Ехал бы ты домой.
— Не парься. Все нормально. Извини, что гружу тебя своими бедами.
— Не говори ерунды.
На секунду показалось, что Володька сейчас заплачет. Только на одну секунду.
Глава 10
«Моторола» заверещала при повороте на Белинского. Максаков не мог отпустить руль: под завязку забитая «копейка» (вдобавок к операм и Ефремову в нее влезла его стажерка — маленькая коротко стриженная девушка в дорогой кремовой дубленке) с трудом слушалась руля. Пиликанье не прекращалось. На углу с Моховой он прижался к тротуару.
— Михаил, срочно отзвонись начальнику. — Лютиков вздохнул. — Имей в виду — он орет, как потерпевший.
— А в чем беда? — Максаков тоже вздохнул. Лишний разговор с Григоренко не прибавлял настроения.
— А хрен его знает.
— Через пять минут, только доместа доберусь.
Двор был большой, с чугунной оградой и остатками скамеек вокруг полуразрушенного каменного круга, в коем угадывались руины фонтана. В углу стояла покореженная, сваренная из труб горка–ракета. Тоненький слой свежего снега резал взгляд в контрасте с грязно–серыми стенами. При виде горки у Максакова неожиданно дрогнуло внутри. Такая двадцать пять лет назад украшала его школьный двор на Петроградской. Они с одноклассниками катались, играли в путешественников и мечтали о взрослой жизни, которая представлялась захватывающей и прекрасной. Ему до боли, до слез вдруг захотелось вернуться в солнечно–беззаботные дворы семидесятых, к чехословацкому рыжему ранцу, коллекции марок, собранию сочинения Майна Рида, всеобщей любви и ощущению лучезарности окружающего мира.
— Квартира какая, Миш? — Андронов тронул его за плечо.
Со стен парадной спускались ледяные сталактиты — прорвало систему отопления. Из подвала валил теплый липкий пар. Когда–то торжественные мраморные ступени поколоты и раскрошены. Незнакомый молодой участковый подталкивал к выходу бесформенное, резко воняющее существо, заросшее до глаз черной бородой.
— В подвале спал, — пояснил он. — Я его пока в обезьянник, в восемьдесят седьмое.
Максаков кивнул.
— Девятая квартира, Стае. Вроде на последнем этаже.
