Леонид Юзефович - Контрибуция
Ссутулившись, втянув голову в плечи, Мурзин задержался у порога. Он по опыту знал, что первый взгляд бывает ценнее всех последующих, открывает многое, и не торопился входить в залу, но Пепеляев, шедший сзади, нетерпеливо подтолкнул в спину — мол, клобучок сдернут. Лети! Впрочем, это не генерал, а Мурзин сам так про себя подумал. Пять минут назад Пепеляев подбросил его с руки охотиться за исчезнувшим перстнем, и Мурзин полетел, потому что на этот раз выкупом обещаны были еще четыре жизни — двоих самооборонцев, раненого пулеметчика и китайца Ван-Го, он же Иван Егорыч. Мурзин сам потребовал такой выкуп, и Пепеляев согласился.
Старичка-ювелира Мурзин видел впервые, но купцов знал хорошо. И они тоже его знали — утром, когда, пихаясь и лязгая зубами, расхватывали из шинельного чулана свои шубы, Грибушин брезгливо поморщился при виде Мурзина, сидевшего в этом чулане; Исмагилов выругался по-татарски, Каменский как бы нечаянно наступил каблуком на ногу и предложил всем проверить карманы — не пропало ли чего; Фонштейн злорадно хихикнул; Сыкулев-младший, который в чулан не входил, потому что был в шубе, от дверей замахнулся палкой, и лишь Калмыков, оттесненный товарищами, последним дорвавшийся до своего пальтеца, украдкой сунул Мурзину в руку хвост копченой рыбки.
Все они сейчас были здесь, кроме Исмагилова. По их пришибленным физиономиям не трудно было представить, что им пришлось пережить, какая буря пронеслась по этой зале два часа назад, когда обнаружилось, что черная коробочка таинственным образом опустела. Мурзин видел баранью шевелюру Каменского, способную скрыть не один перстень. Шевелюра взъерошена; вероятно, в ней шарили, раздвигая упругие завитки, чьи-то пальцы — юнкера-часового, Шамардина или даже самого Пепеляева. Тот вполне мог не сдержать нахлынувшее бешенство, дать волю рукам.
Мурзин видел вывернутый и не заправленный обратно карман калмыковского пальтеца, съехавший на сторону грибушинский галстук и еще многое другое, ясно говорящее, что купцов уже успели обыскать. И, видимо, при этом не сильно церемонились. Но в туалете Ольги Васильевны, единственной из всех, он не заметил ни малейшей небрежности. И выражение лица было таким, словно ничьи руки не шарили только что по ее телу: чуть искоса глядят хитрые черные глаза, безмятежный профиль представлен для обозрения генералу и точно следует за его перемещениями по комнате, чтобы Пепеляев именно в таком ракурсе ее видел. Руки в муфте, муфта лежит на коленях и едва заметно шевелится — пальчики елозят в меховой пещерке. Рядом Каменский трясет полосатыми коленями. Беззвучно шевелит губами Сыкулев-младший, его щеки опали, борода торчит и кажется, даже палка истончилась — не апостольский посох, а старческая клюшка. И печать надменного всезнания на лице Грибушина хотя и держится еще, но расплылась, побледнела, стала водянистой. Калмыков же и Фонштейн, почему-то ставшие вдруг похожими, как родные братья, нежно прижимались плечами друг к другу.
— Этот человек, — Пепеляев кивнул на Мурзина, — он вам, слава богу, известен, будет вести дознание.
Купцы молчали, плохо понимая, почему из арестанта, чуланного сидельца, Мурзин внезапно превратился в следователя, почему генерал с ним заодно. Это было похоже на провокацию, и купцы настороженно молчали, выжидая, что будет дальше, поглядывая на Мурзина, который рассматривал зубоврачебное кресло, потом несколько раз крутанул винт подголовника.
— Все его распоряжения должны исполняться беспрекословно, как мои собственные. — Пепеляев уже овладел собой, голос звучал спокойно, глухо, чуть глуше, может быть, чем вчера, и только паузы между словами, жесткие, как металлические прокладки, свидетельствовали о сдерживаемой ярости — легкий звон повисал в воздухе, когда сказанное слово, обрываясь, наталкивалось на такую паузу.
— Этот мерзавец? — не выдержал наконец Фонштейн. — Он же нас грабил!
— Господа, нас нарочно хотят унизить! — догадался Каменский. — Вы издеваетесь над нами?
— А вы надо мной? — ледяным тоном спросил Пепеляев.
— У вас эсеровские замашки, — отважно заявил Грибушин. — Экспроприации, контрибуции… Мы будем жаловаться в Омск.
— Это я уже слыхал. И тоже повторю: никто из вас не выйдет отсюда до тех пор, пока не будет возвращен перстень.
— Дайте нам бумагу и чернила! — крикнул Каменский. — Сейчас мы составим петицию!
— Я не подпишусь, — быстро сказал Фонштейн.
— Я тоже, — поддержал его Калмыков.
— И я, — просипел Сыкулев-младший. — Пущай те подписывают, у кого рыльце в пуху.
Каменский оторопел:
— Вы что, спятили? Вы на что намекаете?
— Коли не брал, так и сиди смирно. Пущай ищут.
Наблюдая за Мурзиным, Грибушин неожиданно передумал:
— Правда что, пускай поищут, — он заговорщицки подхватил под локоть Ольгу Васильевну. — А мы с вами, душенька, полюбуемся, как это у них получится. Не каждый день такие спектакли.
— Кто-то же его взял, — рассудила она, кокетливо поглядывая то на Грибушина, то на Пепеляева.
Пепеляев уже не слушал. Сопровождаемый Шамардиным, он направился к двери, но Мурзин заступил им дорогу:
— Минуточку… Ведь капитан тоже был здесь, когда кольцо исчезло?
— Я не отлучался ни на секунду! — похвалился Шамардин.
— Значит, и вы должны остаться. Подозрение ложится на всех.
Шамардин, пораженный таким оборотом дела, вопросительно уставился на генерала, ища поддержки, надеясь прочесть в его глазах возмущение, участие и даже, если повезет, молчаливое дозволение смазать по сусалам этому вконец охамевшему арестанту, но ничего подобного прочесть не удалось.
— Останься, — равнодушно сказал ему Пепеляев и вышел в коридор.
Там ждал поручик Валетко — ухи из калмыковского осетра он в лазарете отведал, а на койку так и не лег. Пепеляев распорядился немедленно доставить сюда из тюрьмы тех четверых, о ком говорил Мурзин. Не велики птицы, в любом случае стоят перстня ценой в тридцать три тысячи рублей. И тем хуже для Мурзина, если найти не сумеет. Как тогда посмотрит в глаза людям, которые от его имени получили надежду на жизнь? А это будет им объявлено сразу, сейчас же, как приведут, решил Пепеляев, и никакого садизма тут нет, все по справедливости За надежду тоже надо платить, а с шестнадцатого года цены на этот товар сильно поднялись.
Валетко удалялся по коридору особой адъютантской походкой, одинаковой и в комендатуре, и на поле боя со стороны могло показаться, что он идет медленно, хотя Валетко шел быстро Пепеляев смотрел ему вслед, в голове щелкало шестнадцатый год, шестнадцатый год Будто колесо рулетки прокручивалось и замирало всякий раз на одной цифре Время развала, надвигающейся катастрофы и поражений на фронтах, но теперь приходилось равняться на этот год, как на грудь правофлангового, хотя грудь тощая, цыплячья.
В приемной дожидались посетители, дежурный офицер уже рассортировал их по трем категориям, как накануне предусмотрел сам Пепеляев прежде всего дела военные, затем личные и в последнюю очередь общественные Эти потому относились к третьей категории, что были пока трухой, переливанием из пустого в порожнее, ничего не значили Общество еще не осознало себя при новом порядке, и личные дела были важнее через них обыватели скорее уразумеют происшедшие перемены.
Пепеляев прошел в свой кабинет, начался прием.
Бывший жандармский ротмистр Микрюков, ныне — начальник дивизионной контрразведки, пришел посоветоваться относительно постановки сыска в городе, но тем не менее принят был первым. По виду это было общественное дело, а по сути — военное, потому что время военное, и на оплату агентов Пепеляев решил выделить Микрюкову часть денег из наложенной на купцов контрибуции. Начальник вокзальной охраны просил увеличить число постов, определенных караульным расписанием; четыре офицера, принятые по очереди, уроженцы Пермской губернии, ходатайствовали о предоставлении им отпуска в родные места, причем один из них, прапорщик Гашев, юлил, пытался прикрыть личную нужду общественной — без него якобы в Нытвенском заводе не сможет утвердиться демократия. Троим Пепеляев просто отказал, а Гашеву чтобы неповадно было, приказал прямо из комендатуры отправляться на гауптвахту.
Это уже были дела на грани между военными и личными, после чего пошли сугубо личные.
Мещанин Шмыров, погорелец, просил о возмещении убытков за дом, спаленный вчера солдатами на постое; Пепеляев подробно расспросил его, как случился пожар, уличил в неправильном хранении керосина и выгнал с позором. Нескольким офицерским вдовам в недалеком будущем обещан был пенсион. Мамаша девицы Геркель, узнавшая среди юнкеров соблазнителя своей дочери, требовала, чтобы генерал поговорил с ним и заставил жениться; Пепеляев согласился, записал фамилию юнкера.
