Фридрих Незнанский - Слепая любовь
Да, много чего повидала, но еще больше наслушалась та старая арбатская коммунальная квартира, в конце длинного коридора которой в двух комнатах с роялем проживала со своей полуглухой, на ее же счастье, теткой — Бетховен, говорят, ей еще кланялся! — некая подраставшая соплюха Ирка Фроловская. Уж она, конечно, прослушала всю программу — слух-то, чай, музыкальный! Подрастала, передового опыта наверняка набиралась, пока… Но это уже другая история — о том, как Фроловская однажды стала Турецкой. И вероятно, ничего не забыла, хотя и делала вид, что смирилась с прошлым: мол, кто старое помянет, тому… и так далее.
Ну а с Таней вышло по принципу: если, как давно замечено, не бывает худа без добра, то есть какая-то закономерность и в том, что ситуация нередко складывается с точностью до наоборот. Короче говоря, Турецкий стал первым и, вероятно, единственным, пусть уже и не самым посторонним для Тани человеком, кого она посвятила в свою сокровенную тайну. А предметом ее безумной любви — неплохое, однако же, признание посреди бурной ночи! — оказался сокурсник Сергей Монахов. У того же, как знал, естественно, от Сережки, своего дружка, Саша, в это время вовсю развивался роман с Наташкой, девушкой блонд с третьего курса. Вот же напасть!
Танино признание было абсолютно искренним, со слезами, почти истерикой. Да, действительно та еще ситуация! Наиболее, конечно, пикантным во всей этой истории было то, что Александр искренне не понимал, чем он еще, кроме уже содеянного с большим, надо отметить, удовольствием, мог бы помочь, ну, условно говоря, девушке в ее немыслимых душевных страданиях. Он… растерялся. Закономерно возник вопрос: «А как же… это?» Он имел в виду себя, все еще пребывающего в объятиях более чем странной любовницы — так он предполагал на будущее. На что она, отрыдав и успокоившись, отпустила его наконец и рассудительным тоном ответила: «А разве я тебя чем-нибудь обидела? Или оскорбила, унизила? По-моему, наоборот, ты удовлетворен, и я с тобой получила потрясающее физическое наслаждение. Если хочешь еще, пожалуйста, мне тоже очень приятно».
А вот как раз «это» ее волновало меньше всего: как говорится, мухи и котлеты пусть будут отдельно. Ну, переспали, удовлетворили свою пылкую страсть, это вполне нормально, но к истинной, высокой любви отношения не имеет. Тем более к такому чувству, которое она испытывает к Сереже! И что оставалось делать Турецкому? Перетаскивать даже самую приятную часть груза, предназначенного Монахову, на свои плечи он не собирался, да Танечка, умница такая, этого варианта, оказывается, и не предлагала, слава богу. Она была уверена, что Сашка, именно потому, что он близкий друг Сережи, поймет ее правильно и никогда не предаст. Она думала уже об этом и только потому приняла сегодня… нет, вчера вечером его приглашение пойти с ним в кино. И даже заранее предвидела, как будут развиваться у них с Сашей события. Ну, надо же! Расскажи кому, нипочем не поверит…
Она долго объясняла ему про себя в ту ночь. Рассказала, как уже давно и четко отделила главное в своей жизни от второстепенного, ну, те же котлеты от мух, и что основное у нее теперь — это Сережа и ее собственное будущее, мыслимое исключительно рядом с ним. А еще Турецкий убедился, что пылкая девушка, избрав его поверенным в своих чувствах столь необычным образом, или способом, действительно искренне рассчитывала на его заинтересованную, дружескую помощь. Одним словом, уговори его, сделай что хочешь, но уговори, объясни… «А об этом, — возвращалась она к его по-прежнему недоуменному вопросу, — Сереже категорически не следует знать!» Зачем же, признаваясь, к примеру, в любви, описывать при этом естественные функции организма? А ведь логично, черт побери! Умная, хм… девушка!
Да, необычным, мягко говоря, было ее признание. Но Александр тогда же не стал записывать свои соображения по этому поводу и ее речи в начинавшийся дневник, как-то показалось не очень удобным. Перед собой, разумеется.
А вот ее просьбу он выполнил и с Сережкой поговорил. Тоже прелюбопытный состоялся разговор.
Монахов ужаснулся. Как, и эта?! Оказывается, ему уже несколько сокурсниц сделали лестные предложения, догадываясь, что Сергей наверняка при распределении останется в Москве, поскольку его папу, красноярского прокурора, переводят на работу в столицу. Слухи распространялись с чудовищной скоростью. Значит, теперь еще и Танька на шею вешается!
Но Турецкий не верил почему-то, что именно она тоже. Интуиция подсказывала другое. В конце концов, уж сам-то он, Турок, — москвич! Чем не партия? В том-то и дело, что для Таньки целью была не Москва, не карьера, а сам Сережка. Другое дело, что средства достижения были у нее более чем странными, но она же умоляла Сашку сохранить все в тайне. И верила, между прочим, в то, что это возможно, что он именно тот человек, которому она могла полностью довериться.
Сергей был скептиком, но не дураком. И уже сам факт того, что роль гонца поручена Сашке, не мог не вызвать у него подозрения. Но Турецкий был тверд. И Сергей сдался, не стал прижимать дружка к стенке, зато предложил ему, поскольку так уж вышло, самому взять на себя роль утешителя. У Турка получится, был уверен он. И никаких обид. «Ну, сам подумай, на кой хрен мне еще и эти вериги?!»
Наверное, Александр так бы и поступил, если бы мог предугадать, чем закончится это дело. Но не угадал. Да и сам несерьезно к этой истории отнесся. И разговаривал с Таней, пытаясь в шутливой, дружеской, почти интимной форме как-то успокоить ее, уговаривал поискать другой объект внимания, более достойный, что ли, чем этот прохиндей Монахов, у которого одни девки на уме. Про себя бы так Александр Борисович, конечно, ни тогда, ни после не сказал. Не захотел, да и повода не видел. А вот Таню он так и не сумел ни в чем убедить. Она и поверила, и… не поверила ему, сама позже неоднократно уединялась с Сережкой. О чем они там говорили, неизвестно, но Монахов ходил какое-то время смурной и на Сашкины вопросы отделывался неопределенным пожатием плеч, недовольно кривил лицо, словно сосал лимон. И вообще, вид имел несколько растерянный.
Закончилось все неожиданно и трагически. Однажды рано утром Таню нашли в туалете общежития. Она висела в веревочной петле, укрепленной на угловом изгибе трубы водяного отопления. Ни записки, никакого иного объяснения после нее не осталось. Да следствие особо и не вели, потому что в чемодане Тани обнаружили солидный запас снотворных таблеток. Ну, теперь понятное дело! Для кого держала-то? Конечно, для себя, недаром некоторые подруги называли ее заторможенной. А другие утверждали, что никто не видел, чтобы Таня пила какие-нибудь лекарственные препараты. Но мало ли, что они говорили!..
И вот тогда Турецкий вспомнил и записал кое-что из их немногих разговоров с Таней. Все о том же, о любви, разумеется.
«…Я способна от любви к человеку сделать все что угодно. Любое, что могут назвать даже безумством. Прикажет: кинься вниз головой — брошусь не раздумывая. Это не сумасшествие, просто я — такая. Если люблю — все! Танком не сдвинешь! Убить можешь, а я не отступлюсь…»
Такое было признание… И это не ребенок говорил, неопытный в жизни. Не наивная девушка, она ж незадолго перед этим в буквальном смысле изумила Турецкого своим огненным темпераментом, причем самоотрешенным до такой степени, что, казалось, ею руководили какие-то посторонние силы, которым она слепо подчинялась, и в своих действиях потому не видела никакого греха. Или еще фраза:
«…Когда я перестану любить, я пойму, что жизнь закончена, и прекращу пустое существование…»
А вот и его первая собственная реакция на то жуткое «прекращение»:
«Что это? Она действительно заранее все уже знала? Она была запрограммирована, что ли, на любовь, и только на любовь? Но так же не бывает! Люди — живые, меняющиеся. Как и те обстоятельства, в которых они находятся… Неужели все-таки бывает?..»
Да, вспомнил он теперь, потрясение было просто невероятным…
Его и Сережку вызывал следователь, допрашивал. Сказали правду. Да, была влюблена, нет, не ссорились. Все было мирно, спокойно. Не мог же Турецкий сознаться себе в том, что должен был бы предвидеть такой финал, если бы всерьез задумался о сказанном Таней. Но он же не стал морочить себе голову…
Мог бы, в конце концов, во спасение светлой души послушаться Сережку и влюбить в себя Таньку. Трудно, что ли? Так даже если и трудно, и сама задача увлекательней! И вовсе необязательно было «влюблять» навсегда, пусть хотя бы на какое-то время, а там оно само и подсказало бы выход. Ведь мог, и еще как! Если бы только захотел. Но… пожал плечами, мол, сами смотрите, ребята, делайте, что хотите. Я свое получил, извините, я пошел…
Сколько раз в жизни, потом уже, он подходил к пониманию того, что сумел бы многое изменить в лучшую сторону, если бы… Ах, если бы хоть раз действительно сделал попытку… Реальную, а не на словах. Или в мыслях…
