Луиза Пенни - Природа зверя
Конечно же, он ничего не сказал Мирне. Не мог. Информация была засекречена. И даже если бы он имел право рассказать ей о преступлениях Джона Флеминга, то не стал бы этого делать.
Ему и самому хотелось бы не знать.
Каждый день, когда двери закрытого суда открывались и выпускали его, Арман возвращался в управление полиции в Монреале и смотрел через окно своего кабинета на горожан, снующих внизу. Они стояли под светофором, спешили кто в бар, кто к дантисту. Думали о покупках, о счетах, о начальстве.
Они не знали. Они читали газеты, смотрели телевизионные отчеты о процессе и считали Флеминга монстром, но они не знали и половины правды.
Арман Гамаш чувствовал, что будет до гробовой доски благодарен судье, которому хватало мужества рассматривать самые жуткие подробности дела. И еще он спрашивал себя, вычищают ли зал после каждого заседания. Дезинфицируют ли. Или сжигают дотла.
Или же просто закрывают двери и возвращаются к своей жизни, а по вечерам в темноте молят Бога, которого считают всемогущим, о том, чтобы Он даровал им забвение? Чтобы даровал им ночи без сновидений. Чтобы перевел часы назад – в то время, когда они не знали.
Знание не всегда сила. Иногда оно калечит.
Мирна предполагала, что терапия может со временем излечить Флеминга от его демонов. Но Арман Гамаш знал: это невозможно. Потому что демоном был сам Джон Флеминг.
И теперь ему удалось бежать из тюремной камеры. Проскользнуть сквозь решетку. В виде слов.
Джон Флеминг снова объявился в мире.
Пришел, чтобы сыграть в свою игру.
Глава пятая
– Что вам надо? – крикнула в темноту Антуанетта.
Она стояла на ярко освещенной сцене, приложив руку ко лбу и вглядываясь в темноту, как мореход в поисках земли.
– Поговорить с вами, – прозвучал в зале голос Армана.
– Мне кажется, вы уже и без того наговорили немало!
Брайан вышел из-за кулисы с бутафорской лампой:
– Ты с кем говоришь?
Арман поднялся по ступенькам:
– Со мной. Salut, Брайан.
– Ну, вы довольны? – спросила Антуанетта, подходя к нему. – Мирна и Габри отказались участвовать. Теперь главную роль, которую собирался играть Габри, придется исполнять Брайану.
– Мне?..
– Пьесу довольно трудно поставить, даже когда актеры не отказываются от ролей, – продолжила Антуанетта.
– Значит, вы не отказались от постановки? – спросил Гамаш.
– Конечно, – резко сказала она. – Несмотря на все ваши усилия. Остальные актеры появятся через несколько минут. Я прошу вас уйти, прежде чем вы нанесете нам еще больший вред.
– Вы скажете им, кто написал пьесу?
– То есть если не скажу я, то скажете вы? Вы поэтому здесь? Чтобы убедиться, что наверняка уничтожили постановку? Боже милостивый, да вы же настоящий фашист!
– Я не хочу дискутировать с вами, – произнес Гамаш.
– Ну конечно, потому что независимое суждение вам поперек горла, – сказала Антуанетта.
Брайан стоял у дивана, продолжая держать лампу. Словно неудавшийся Диоген.
– Габри и Мирна сами принимали решение, – сказал Гамаш. – Но я не стал их разубеждать. По моему мнению, постановка такой пьесы вредна.
– Да, я поняла. Но мы все равно ее поставим. И знаете почему? Потому что, как бы ни был ужасен автор, его пьеса – выдающееся произведение. Если вы будете продолжать в том же духе, то ее никто никогда не прочтет и не увидит. Тоже мне, поборник свободного общества.
– Свободное общество требует своей платы, – отрезал Гамаш, но тут же взял себя в руки.
Антуанетта улыбнулась:
– Наступила на больную мозоль? Чего вы так боитесь, Арман? Автор в тюрьме, уже сколько лет там провел. И никогда не выйдет на свободу.
– Я не боюсь.
– Вы в ужасе, – перебила его Антуанетта. – Если бы мне требовался актер для роли одержимого ужасом, я бы умоляла вас сыграть ее.
– Я бы хотел поговорить, – сказал Гамаш, игнорируя ее слова. – Мы можем присесть?
– Давайте. Только поскорее, пока не приехали остальные.
– Могу я к вам присоединиться? – спросил Брайан, ставя лампу. – Или вы хотите говорить конфиденциально?
– Давайте, – ответил Арман. – К вам это тоже имеет отношение.
Гамаш сел в потертое кресло – часть сценического реквизита. Он редко поднимался на сцену, и его каждый раз удивляло, насколько здесь все ветхое. С расстояния, из зала, актеры могли выглядеть как короли и королевы, титаны бизнеса. Но вблизи? Костюмы были дешевые, поношенные, зачастую пропитанные запахом пота. Их зáмки разваливались.
Потеря иллюзий. Такова цена близости к искусству.
Будучи следователем, Арман бóльшую часть жизни изучал предметы, изучал людей. Заглядывал за фасад, чтобы понять, что там находится в действительности. Поношенные, потертые, старые вещи.
Но иногда, иногда, стряхивая пелену с глаз, он обнаруживал нечто светящееся, яркое, и это было лучше, чем сценические декорации.
Он посмотрел на Антуанетту. Средних лет, яростно цепляющаяся за иллюзии юности. Волосы покрашены в фиолетовый цвет, одежду можно было бы назвать богемной, не будь она так тщательно подобрана.
Он искренне восхищался Антуанеттой, симпатизировал ей. Даже сейчас восхищался тем, что она до конца отстаивает то, во что верит. И в конце концов, она ведь не знала всей правды о Флеминге.
– Я здесь, потому что мы друзья, – сказал он. – Я не хочу, чтобы между нами возникло непонимание.
– Арман, вы даже не прочитали пьесу, – упрекнула его Антуанетта, уже без гнева. – Как вы можете ее порицать?
– Вероятно, жизнь художника не должна иметь значения, – сказал он смягчившимся голосом. – Но для меня это не так. В данном случае.
– Я все равно поставлю пьесу, – заявила она. – Хотя теперь, с Брайаном в главной роли, она станет ужасным дерьмом…
– Эй-эй, – подал голос Брайан.
– Извини, ты вполне годишься, но у тебя мало времени для подготовки, а когда ты сегодня опоздал на репетицию, мне показалось, что ты тоже…
– Я никогда тебя не оставлю, – сказал Брайан, потрясенный и расстроенный. – Как тебе только могло такое прийти в голову?
Интересно, подумал Гамаш, понимает ли Антуанетта, какой у нее преданный партнер. А еще он подумал о Брайане, столь ослепленном любовью.
– Откровенно, Арман, – сказала Антуанетта, – вы ведете себя так, будто речь идет о судьбах мира. Но ведь это всего лишь пьеса.
– Если это всего лишь пьеса, снимите ее с постановки, – парировал он, и они вернулись к тому, с чего начали.
Она уставилась на него. Он уставился на нее. А Брайан совсем пал духом.
– Как у вас вообще появилась пьеса Флеминга? – спросил Гамаш.
– Я вам сказала: Брайан нашел ее в бумагах моего дядюшки, – ответила она.
– А как звали вашего дядюшку?
– Гийом Кутюр.
– Кем он был? Театральным режиссером? Актером? – спросил Арман.
– Вовсе нет. Насколько мне известно, он вообще не бывал в театре. Он строил мосты. Маленькие мосты. Точнее, развязки. Он был мягким, тихим человеком.
– Тогда как у него оказалась пьеса? Он знал Флеминга?
– Нет, конечно! – воскликнула она. – Он почти всю жизнь провел в Трех Соснах. Вероятно, купил ее на какой-нибудь дворовой распродаже. Мы не обязаны вам что-то объяснять. Мы не совершили никакого преступления, а вы не коп. – Она встала. – А теперь, пожалуйста, уходите. У нас работа.
Она, а за ней и Брайан повернулись к нему спиной, но Брайан, прежде чем сделать это, скорчил извиняющуюся гримаску.
Понимание пришло к Гамашу, пока он ехал по грунтовой дороге к Трем Соснам, чувствуя под собой знакомые и почти утешительные неровности. Вероятно, он подспудно знал это с того момента, когда понял, кто автор пьесы «Она сидела и плакала».
Ему придется прочесть эту пьесу.
Арман прошел по тропинке к покосившемуся крыльцу. Постучал.
– Чего тебе надо? – спросила Рут, не открывая дверь.
– Прочесть пьесу.
– Какую пьесу?
– Да бога ради, Рут, откройте дверь.
Что-то в его голосе, вероятно усталость, тронуло ее за живое. Он услышал скрежет задвижки, потом дверь чуть приоткрылась.
– С каких это пор вы стали запираться? – спросил Арман, протискиваясь внутрь.
Рут захлопнула дверь с такой поспешностью, что защемила полу его пиджака, и пришлось выдергивать ее.
– С каких это пор тебе стало не все равно? – спросила старая поэтесса. – И с чего ты взял, что пьеса у меня?
– Видел, как вы ее взяли, уходя от нас вчера вечером.
– Зачем тебе ее читать?
– Я могу задать тот же самый вопрос.
– А вот это не твое дело, – отрезала Рут.
– Я могу сказать то же самое.
Рут не сумела спрятать улыбку:
– Ладно, Клузо[13]. Если найдешь, забирай свою пьесу.
Он отрицательно покачал головой и вздохнул:
– Просто отдайте ее мне.
– Ее здесь нет.
– Тогда где она?
Рут и Роза похромали к кухонной двери, из которой Рут показала на сад. На клумбах отцветали розы, нежно-розовые гортензии, по деревянным решеткам вился полевой вьюнок.
