Александр Золотько - Игра втемную
Виктор Николаевич церемонно склонил голову и сел в кресло рядом с Монстром.
– Вы как человек деловой и занятой, наверняка, сейчас думаете – зачем этот музейный экспонат вломился почти в полночь к вам в кабинет, – отпив кофе, сказал Монстр. – Ведь не кофе же с коньяком пить. И не в поисках же собутыльника. Хотя, среди отечественных политиков пристрастие к горячительному становится весьма и весьма модным. И вы знаете почему?
– Почему?
– А иначе трудно объяснить, каким образом у нас принимаются решения. На трезвую голову, знаете ли, такое не придумаешь. Это нужно быть очень большим мерзавцем, чтоб на трезвую голову такое проделывать с людьми. А вот по пьянке – милое дело. И даже эти несчастные люди все поймут правильно. Согласны?
– Мне трудно об этом судить, поскольку я не пью, то очень легко могу попасть в категорию больших мерзавцев.
Монстр кивнул и глотнул кофе:
– Отлично сказано. Как-то мы с вами давно не общались напрямую. Очень жаль. Сейчас так трудно одновременно встретить умного и порядочного человека. Почему?
– Ну, наверное, они занимаются разными делами. Порядочные – своими, а умные – своими.
– Так вы полагаете, что умный человек не может быть порядочным?
– Может, только если он действительно умный, то спрячет свою порядочность подальше. Иначе все заподозрят его либо в глупости, либо в очень большой хитрости,
– Согласен, – сказал Монстр и допил кофе. – Но особенно странно и нелепо выглядит тот, кто, прожив жизнью умного человека, вдруг в один прекрасный день вспомнит о своей совести и начнет по этому поводу суетиться,
– А вдруг это он так поступает, чтобы добиться чего-то очень важного? – спросил Виктор Николаевич.
– Именно так все поначалу и подумают. А потом все равно разберутся и на таком человеке просто будет поставлен крест.
– Вы имеете в виду кого-нибудь персонально или говорите об обобщенной модели?
– И о том, и о другом. Я, например, знал Александра Павловича очень давно. И он производил на меня впечатление очень умного человека.
– На меня тоже.
– Ну вот видите! И вдруг в самое горячее время он берет отпуск по состоянию здоровья. Разве можно такое понять? Тут возможно только одно из двух – либо Александр Павлович перестал понимать всю важность происходящего, либо он действительно серьезно заболел. В обоих этих случаях он не может выполнять свои прямые обязанности. Как вы полагаете?
– Я полагаю, что говорить о своих начальниках, даже имея гарантию того, что об этом разговоре никто не узнает, несколько непорядочно.
– Вы заговорили о порядочности. Исходя из ваших же слов, можно подумать, что у вас появились какие-то очень большие цели. Я не могу вас вывести из категории умных людей.
Виктор Николаевич улыбнулся:
– Все это очень относительно, как вы сами понимаете. И говорить о возможности для Александра Павловича продолжать руководить нашей структурой можно будет только после того, как он выйдет из своего отпуска. И говорить об этом нужно будет не со мной. Я слишком занят работой.
– А я вам мешаю, – подхватил Монстр, – понимаю, сочувствую, но прошу меня не выгонять из вашего кабинета. Нам еще многое нужно обсудить. И то, что уже произошло, и то, что еще произойдет. Может быть, в эту ночь. Не возражаете?
– Нет. Я и сам не собирался сегодня ложиться спать. А так у меня будет собеседник, с которым действительно можно будет обсудить быстро меняющуюся обстановку. Заварить еще кофе?
16 марта 1995 года, четверг, 23-00 по Киеву, район российско-украинской границы.
Роман вынырнул из темноты и бесшумно подошел к командиру:
– Охрана только во дворе. Периметр оборудован сигнализацией. Людей не много. Во дворе я видел одного. Наверное, в доме есть смена. В окнах свет – еще не спят. Олег остался на опушке. Продолжает наблюдение.
– У нас еще есть время. Все, кто нам нужен – в доме. Не забудь – твоя задача не упустить Зимнего и своего крестника. Если остальные побегут – их проблемы. Эти двое – в первую очередь.
Роман покосился в сторону добровольцев:
– А с патриотами когда?
– Это после. Разберемся с дачей – потом решим все вопросы здесь.
Роман осторожно отломил тонкую веточку и задумчиво ее покусывал. Командир не видел выражения его лица, но почувствовал, что Роман напряжен.
– Что-то не так?
– Предчувствия у меня нехорошие.
– Бояться стал? – улыбнулся командир.
– Не умею, – почти с сожалением сказал Роман. – Так, просто мысли разные в голову лезут. Не могу понять, почему это так все складно выходит – мы сегодня чистку провели, только двоих не достали. И вот теперь этих двоих привозят в одно и то же место и именно в тот день, когда мы собрались всю эту историю заканчивать. Чем это можно объяснить?
– Только тем, – сказал командир, – что на той стороне кто-то нам очень подыгрывает. Мы как инструмент. Чик – и готово.
– Ну да, чик – и выкинули инструмент. Они сейчас все больше одноразовые.
– Мы с тобой относимся к многоразовым. Мы дорого стоим. Ладно, хватит лирики. Двигай к Олегу. У нас еще есть час-полтора.
16 марта 1995 года, четверг, 23-00 по Киеву, район российско-украинской границы.
Может быть, Михаил – хороший человек, а Петров – отличный семьянин. Может быть. Может быть, они действительно хотят мне добра. Я где-то слышал, что в проклятой загранице, даже, кажется, в братской еще тогда Восточной Германии, матери старались сделать так, чтобы их дочери становились женщинами при участии одних мужчин, а замуж выходили за других. Это объясняли тем, что в процессе, извините, дефлорации девушка получает психологическую травму, которая потом может мешать ей искренне любить своего супруга-первооткрывателя. Я всегда сомневался в правдивости этих психологических изысков, но после того, что со мной сделали Михаил и Петров, я никогда не смогу к ним относиться хоть с капелькой искренности. Мало того, что вся жизнь моя нынешняя оказалась исковеркана, так еще и прошлое мое было изгажено. И друзья. Вдруг пришла мысль, что все те мои друзья, с которыми я расстался за свою жизнь, не просто так разошлись со мной. А вдруг кто-нибудь из них понял, из-за кого к нему пришли вежливые рыцари плаща и кинжала. А кто-то решил меня таким образом защитить от возможных неприятностей со стороны этих самых рыцарей. Я закладывал своих друзей и знакомых. Я ведь действительно рассказывал Юрке все о себе и своих приятелях и недругах. Теперь понятно, как Могли прижать главного редактора. Я ведь сам поведал заинтересованному другу ту историю об оружии. И Швец приобщил Главного к коллекции, пришпилив его этой информацией. А после того, как я рассказал о том, как Паше Ковальчуку давали деньги за защиту, Пашку тоже прижали. Господи, да кого же я еще подставил? За эти четырнадцать лет? Гордый, свободный и независимый человек! Который звучит так гордо!
Михаил сунул мне в руку стакан газировки. Это такая вода с пузырьками газа. Кажется, углекислого. Его добавляют в воду, чтобы придать ей резкость и забористость. Мне рассказывал знакомый, что от газировки тоже можно захмелеть. Вроде бы, газ через стенки сосудов попадает в кровь, там красные тельца его облепливают, и весь этот комок переносится в мозг, где на время и закупоривает мельчайшие кровеносные сосуды. И мозг начинает вести себя странно, не получая положенного по норме кислорода. Бедные кровеносные тельца, бедный мозг. А каково этому самому пузырьку газа, к которому все тянутся?
– И вы полагаете, что я должен быть в восторге от всего вами сказанного? – спросил я у Михаила.
– Не думаю. Я вас даже понимаю…
– Что вы говорите! Вы меня понимаете! Вы кто там по званию? Майор? Подполковник? Вы меня понимаете? И все это вы мне рассказали только для того, чтобы помочь мне от этого избавиться? Или чтобы приподнять мне настроение? Вы меня понимаете? Все, чем я жил, во что верил. Или это для вас слишком высокий стиль? Или слишком непонятные слова?
Меня прорвало. Все, что накопилось во мне за эти проклятые два месяца, все, что накопилось во мне за всю жизнь, вырвалось наружу. Это был не взрыв. Я не полыхнул. Словно треснула корка нарыва, и весь этот гной, густой и липкий, потек из меня, медленно и тягуче. Ни слез, ни истерики, только отчаяние, которое затопило собой все. И тут я увидел глаза Михаила. И замолчал. А он заговорил:
– Мне вас, конечно, не понять. Для меня это слишком сложно и возвышенно. Куда мне до вас, до благородного и чистого. Рухнуло все, во что вы верили? Согласен, это больно, но и одновременно не совсем точно. Что рухнуло? Вы стали другим? Вы увидели у себя на руках кровь? Ерунда. Вы, наверное, предположили, что всех ваших приятелей шантажировали полученной от вас информацией и заставили стать мерзавцами? Ничего подобного. Через вас находили людей, которые могли, слышите, могли сотрудничать с нами. Находили людей, которые хотели сотрудничать с нами. И находили таких, которых нужно было заставить работать во благо обществу. И не нужно гримас отвращения. Обществу нужна зашита. Какой бы флаг не реял над страной, у государства есть интересы, которые нужно защищать. Вы думаете, что в такой громадной машине, как КГБ, могли работать только циники, подонки и совершенно аморальные типы? А теперь представьте себе, насколько преданным своей Родине должен был быть человек, годами работающий за рубежом и видящий, насколько лучше там живут люди. И преданным именно Родине, а не партии или правительству. Защищал он Родину не из-за того, что был коммунистом, а потому, что знал: его Родину ненавидят вовсе не за то, что у нее красный флаг, а на нем серп и молот. Не из-за идеологии его Родину хотели уничтожить. И когда в девяносто первом, через десять лет после начала подготовки сети под названием «Спектр», в которую вошли и вы, грянул гром, что должны были испытать эти люди? Патриоты, в самом высоком смысле этого слова. Люди, которые вдруг оказались не нужны народу, которых обвинили во всех смертных грехах. И каково им было знать, что вся эта волна праведного гнева направлена вовсе не на уничтожение тоталитаризма, а на уничтожение их родины. И направлена она очень умной рукой тех, с кем все время шла борьба. И что нужно было в себе преодолеть этим людям, чтобы, не смотря ни на что, остаться на своих местах и продолжать борьбу. Не за цвет знамени, а за свою родину. Или это для вас слишком высокие материи?
