Виктор Пронин - Выигрывать надо уметь (сборник)
– На мысль? – подсказал Аюшин.
– Совершенно верно. Просматривается явная попытка принизить, выставить в недостойном виде, в оскорбительном смысле работу, которую ведет наш народ, наше руководство. Если мы соберем вместе побасенки, которые вы рассказали за последние полгода… – Балмасов кивнул в сторону стола, и Аюшин с удивлением увидел, что там, словно сгустившись из воздуха, появилась коричневая папка страниц этак с полсотни, а скосив глаза, он прочитал на обложке свою фамилию, написанную крупными фиолетовыми буквами. – Так вот, если мы все это сложим и оценим… Получается весьма целеустремленная деятельность. Вчера, например, вы три или четыре раза рассказали анекдот про Мавзолей…
– Пять раз, – поправил Плаксин, заглянув в папку.
– Про то, как чукчу живьем в Мавзолей положили? – спросил Аюшин. – Но ведь Мавзолей – только могила, может быть, дороже обычной. И туда могут положить кого угодно…
– Не надо. – Балмасов поморщился. – Не надо, Юрий Николаевич. Все мы прекрасно понимаем смысл анекдота. Мавзолей – святыня народная. Я привел этот пример лишь для того, чтобы вы знали… Понимаете? Очень хорошо. И как же нам поступить?
– Право, не знаю даже, что и посоветовать, – растерянно проговорил Аюшин, мучительно пытаясь вспомнить, кому он вчера рассказывал про злополучного чукчу. – Мне кажется, что в любом случае вы поступите так, как того требует закон.
– Разумеется, – кивнул Плаксин. – Но закон позволяет нам учитывать личность человека, его собственную оценку своих деяний.
– Скажите, – заговорил Балмасов, – вы… и дальше намерены работать в газете?
– Если не возражаете.
– Хочу вам открыть некоторые наши служебные тайны…
– Может, не стоит?
– Отчего же… У нас есть надежные данные о том, что ведется большая, продуманная работа по дискредитации нашего государства. Задействованы мощные центры, выделены деньги, подключены очень серьезные силы… И вы, может быть, сами того не зная… во всяком случае, мне так хочется думать… стали одним из исполнителей…
– Где вы берете эти анекдоты? – резко спросил Плаксин.
Аюшин молчал.
– Здесь принято отвечать на вопросы, – напомнил Балмасов.
– Ха, если я скажу, что слышал в курилке, вы же мне не поверите.
– Почему же, – отечески улыбнулся Балмасов. – Охотно поверю.
– Тогда в курилке.
– Очень хорошо. Я поверю всему, что вы скажете. Но с одним условием – вы тоже будете мне доверять.
– Верить и доверять – разные вещи.
– Не вижу большого различия, – недовольно заметил Плаксин.
– Ну как, ладушки? – Балмасов положил плотную теплую ладонь Аюшину на колено.
– Заметано, – ответил Аюшин, стараясь понять, о чем это он договорился с этим ласковым полковником.
– Прекрасно! Сейчас вам придется написать подробную объяснительную записку… Должны же мы отвечать на заявления. – Он покосился на папку. – Укажите, что анекдоты, которые вы распространяли, услышали на улице, в трамвае, где угодно, что в вашей деятельности злого умысла нет… Это вас устраивает?
– Очень правильное решение.
Зазвонил телефон.
Плаксин взял трубку, послушал, сдвинув брови.
– Минутку, – сказал он почтительно, – Евгений Максимович… Вас. – Балмасов взял трубку и, едва поднеся к уху, сразу преобразился, подобрался, сделавшись чуть ли не стройным. – Да, – сказал он, и в его голосе вместо расслабленно-барских ноток появилась и твердость, и зависимость, он признавал, что оплошал, но просил учесть, что очень старался. – Понял. Как раз этим и занимаемся. Да, он здесь. Нет, не настолько. Хорошо, я потом доложу. – Балмасов положил трубку и осторожно перевел дух. – Интересуется.
– Неприятная история, – заметил Плаксин, взглянув на Аюшина. И тот просто не мог не увидеть его озабоченность.
Да, Плаксин играл. Аюшин еще не осознал, что его насторожило, он лишь отметил некоторое несоответствие лица Плаксина всему происходящему. Опять заговорил Балмасов, причем поспешно, будто словами хотел что-то погасить, стереть в памяти Аюшина. И слова его были необязательны. Не было в них ни смысла, ни значения.
– Да, – обернулся Балмасов уже от двери, – когда закончите, зайдите ко мне. К тому времени я все утрясу. – Он поднял глаза к потолку. Дескать, там начальство, и его я беру на себя.
А Аюшин, получив от Плаксина с десяток листков бумаги, неважной, между прочим, бумаги, желтоватой, рыхловатой и вроде бы даже слегка мохнатой, вынул ручку и за пятнадцать минут бойко истолковал свою зловредную деятельность. Ему даже удалось ввернуть ловкую фразу, которую можно было понять и как раскаяние, и как усмешку над собственным положением. Анекдоты он ни от кого не получал, вражеского смысла в них не вкладывал, рассказывал исключительно ради общения и по собственной бестолковости. Работа ему нравится, он был бы счастлив посвятить журналистике остаток дней, а впредь обещает к анекдотам относиться осторожнее, к слушателям осмотрительнее…
– Бдительнее, – подсказал Плаксин, проходя мимо и заглянув в текст.
– Это верно, – согласился Аюшин и добавил: – Бдительнее. – Поставил дату и расписался. Плаксин все внимательно прочитал, достал из стола тяжелый литой дырокол, по всей видимости одного возраста с этим зданием, продырявил аюшинские листочки и подшил их в папку. Потом сунул ее в сейф, запер его, подергал для верности ручку. И Аюшин не мог избавиться от ощущения, что в сейф запирают что-то очень для него важное, может быть, какую-то часть его самого. Плаксин сидел минуту в неподвижности, уставясь в стол, похоже прикидывая – все ли сказано, все ли сделано. Наконец поднялся.
– Пошли. Балмасов ждет. Прямо по коридору, – сказал он, опять пропуская Аюшина вперед. – А теперь налево. И вверх по лестнице. Вот здесь. – Плаксин остановился у тяжелой дубовой двери, осмотрел Аюшина, смахнул серую пыль с плеч и открыл дверь. Они оказались в приемной. – Мы по вызову, – сказал Плаксин молодому лейтенанту.
– Проходите, я знаю.
Аюшин вошел и остановился, все еще маясь от неопределенности, – что-то его тревожило, что-то саднило в душе, но понять причину он не мог. То ли оплошность какую допустил, то ли не понял чего-то важного…
– Ну, как? – Балмасов поднялся из-за стола. – Все в порядке? Ну и ладушки. Рад был познакомиться. – Он протянул руку. – Если позволите, дам вам добрый совет – впредь ведите себя осмотрительнее.
– И бдительнее, – добавил Аюшин.
– Можно и так сказать, – охотно согласился Балмасов. Взяв Аюшина под локоть и не обращая внимания на Плаксина, он медленно прошел с ним по большому кабинету. – Вот еще что… Как говорится, услуга за услугу… Вы много ездите, встречаетесь с людьми, у вас много знакомых… Если станет известно о чем-либо представляющем для нас интерес… Надеюсь, вам не трудно будет позвонить… Запишите наши телефоны… Впрочем, я сам. – Он подошел к столу, взял клочок бумаги и, черкнув несколько цифр, протянул Аюшину.
– Всегда к вашим услугам. Договорились? – Балмасов протянул руку. И тому ничего не оставалось, как эту руку пожать. – Вот видите, как славно. – Балмасов явно испытывал облегчение, и в его улыбке, кроме усталости и бесконечной маеты, появилось удовлетворение. – Я знал, что мы найдем общий язык. Понадобится помощь – звоните. Авось поможем. Мало ли… У нас есть кое-какие возможности… И морального и материального плана… А?
– Да, конечно, я понимаю. – Аюшин опять почувствовал зыбкость. – Если мне станет известно о чем-либо действительно важном, представляющем реальную опасность…
– Не надо! – махнул рукой Балмасов, пресекая его попытки выбраться на твердую почву ясности. – Зачем вам брать на себя труд и решать – серьезная у вас информация или не очень… Да вы и не сможете ее оценить. Самая незначительная зацепочка, брошенное слово, какой-нибудь двусмысленный жест вдруг выводят на такое, на такое… Все проще, Юрий Николаевич! Позвоните, посоветуйтесь. Может быть, сами заглянете как-нибудь – всегда вам рад. Или пришлите письмецо, а то ведь звонить не всегда удобно… Ладушки?
– Ну что ж. – Аюшин почувствовал, что его ладонь опять погрузилась в теплые объятия балмасовских пальцев.
– До скорой встречи! – Улыбку Балмасова иначе как отеческой назвать было просто невозможно. – Капитан, доставьте Юрия Николаевича к редакции. Как говорится, где взял, туда и положи. А в его папке отметьте нашу договоренность. И пусть Юрий Николаевич распишется.
– Все будет сделано.
Весь день Аюшин не находил себе места, ходил по редакции из кабинета в кабинет, ушел с работы раньше времени. Его раздражала все та же неопределенность. Нельзя сказать, что он был до смерти перепуган, нет, он вполне владел собой, помнил все, что сказал, что услышал от этих людей. И, только проснувшись где-то перед рассветом, он негромко и внятно, как нечто давно для себя установленное, произнес слова, которые все поставили на место:
