Иван Лазутин - Сержант милиции
Николай достал папиросу, долго мял ее пальцами. Закурил.
— Я женат! — сказал он внезапно. Сказал сухо, резко, точно, размахнувшись со всего плеча, расколол огромным колуном сухое осиновое полено. — Ты знаешь, что я любил тебя. И знаешь, как любил! Как бы мы были счастливы, если бы захотела ты. Впрочем, что говорить об этом сейчас, когда уже все решено…
В комнате повисла гнетущая тишина.
— Зачем же ты тогда пришел? — Наташа, как слепая, ощупала спинку стула и, не сводя глаз с одной точки, бессильно опустилась на него.
— Лена написала, что ты больна, а больных друзей навещают.
«Женат», — губы Наташи дрогнули в кривой и горькой усмешке.
Николай испытывал потребность рассказать все, чтобы раз и навсегда разрубить то, что для Наташи было узлом, связывающим их судьбы. Он знал, что это жестоко, особенно после такой трогательной встречи, но это было необходимо. Избегая ее взгляда, он начал:
— Это произошло совсем случайно, восемь месяцев назад. Был обычный морозный вечер. Правда, потом он для меня стал необычным. Я пошел на каток. На наш с тобой каток. Помнишь его? После твоего отъезда я два года ни с кем не встречался. Не скажу, чтоб возненавидел женщин только за то, что ты ушла от меня. Нет, я просто слишком сильно тебя любил, чтоб забыть все так скоро. Мне было трудно найти нового друга. Но я чувствовал, что начинаю задыхаться в своем одиночестве. Быть в двадцать семь лет одному и не видеть рядом близкого человека — это очень горько. Но я уклонился… — Николай вынул папиросу и взглянул на Наташу. Она сидела не шелохнувшись с пепельно-серым лицом и пересохшими губами. — В этот январский вечер мой тренер поручил мне обучить фигурному катанию одну студентку. Ее звали, как и тебя, Наташей. Только я с первого вечера стал называть ее Наталкой, она из Полтавы. Ученицей она оказалась способной. Я даже поражался, как тонко она чувствовала мое малейшее движение. Мы стали встречаться позднее. Многие находили, что она красивая. Мне это нисколько не льстило. В ней я хотел видеть не только внешнюю красоту, но и душу. Я искал в ней товарища. А потом? А потом она помогла мне забывать то, что один я был не в силах. Она из простой крестьянской семьи. Ей двадцать лет, она учится на третьем курсе медицинского института. Она умеет петь украинские песни, готовить полтавские вареники и любит меня. О том, как она может любить, — знаем только мы. Ранней весной мы поженились. А сейчас ждем ребенка.
Николай замолк. Вспомнилось письмо Лены. После некоторой паузы он продолжал:
— Мне тяжело, Наташенька, обо всем этом говорить тебе, но я не хочу лгать, с Наталкой я счастлив.
— Что ж, я рада за тебя, — сказала Наташа, и собственный голос ей показался чужим, идущим откуда-то из-за спины.
Николай ничего не ответил.
Тревожно посмотрев на часы, Наташа встала и медленно вышла из комнаты. Через несколько минут она появилась снова, переодетая в еще не просохшее платье. Ей хотелось сказать на прощанье что-то особенное, большое, то, что могло б сохраниться в его памяти навсегда. В эту минуту Николаю было тяжело смотреть на ее скорбное и убитое горем лицо.
— Коля, — ласково и печально проговорила Наташа, — ты ни в чем не виноват передо мной. Но знай, что я люблю тебя. Любила всегда, любила одного и вряд ли кого смогу…
Говорить дальше она не могла, мешали слезы. Но, сделав последние усилия, она продолжала:
— Я хочу, чтоб ты был счастлив всегда. Только прошу тебя, не думай обо мне плохо…
Устало повернувшись, Наташа пошла к выходу, но в дверях задержалась: никак не могла открыть английский замок. Ее руки дрожали, пальцы судорожно жали металлический рычажок в противоположную сторону.
Николай подошел и открыл дверь. Он сделал это слегка наклонившись. Прядь его волос коснулась лица Наташи.
Дверь была открыта, но Наташа не уходила. Дрогнуло что-то и в Николае. Дрогнуло и замерло. Что-то в нем точно опустилось и запеклось больным и горячим сгустком. Он видел только две большие светлые слезы скатившиеся по ее щекам.
Наташа с тихим стоном обвила его шею руками. Поцелуй был долгим, прощальным.
— Не провожай меня, Коля. Мне так легче.
Николай долго стоял один. Ему вдруг стало страшно, что Наташа заслоняла собой его жену, его Наталку. Всеми силами он старался подавить в себе это чувство, старался думать только о жене, о ребенке, который уже бьется под ее сердцем. «Нет, нет, милая, это минутная слабость, она сейчас пройдет. Я верен тебе, я люблю тебя. Ты у меня одна, одна-единственная. Только ты можешь так любить» — говорил он сам с собой.
Он подошел к письменному столу и взял в руки фотографию Наталки. Высунув язык, она по-ребячьи дразнила его. Два месяца назад за городом, на лесной поляне они играли в салки. Быстрая и неуловимая, Наталка измучила Николая. Когда он сел на пенек, притворившись, что больше не собирается ловить ее, она боязливо подошла к нему шагов на пять и высунула язык: «Э-э, э-э, не догнать, не догнать!» Тут он ее и сфотографировал. Но даже и в этой смешной мимике ее лицо было для него таким милым, таким родным, как будто они прожили всю жизнь и жить друг без друга не смогут.
Длинные, необычного тона телефонные звонки испугали Николая. Он не сразу понял, что это сигнал для междугородных разговоров. К телефону подошел с внутренней дрожью.
«Товарищ Захаров, вас вызывает Полтава», — послышался из трубки полусонный голос телефонистки.
«Полтава!.. Наталка, милая, как ты вовремя». — Николай начал дуть в трубку, словно от этого Наталка могла быстрее заговорить.
И Наталка заговорила. Она говорила, что ждет не дождется его в отпуск, наказывала, чтоб он привез побольше сахару на варенье, просила, чтоб перед отъездом не забыл хорошенько смазать коньки…
Выждав паузу, Николай прокричал в трубку:
— А как он?
— Кто «он»? — нарочно переспросила Наталка, словно не понимая, что «он» — это был тот, кому они уже давно придумали имя.
— Егорушка.
— Бьёт ножкой, — ответила Наталка и тут же капризно добавила: — Весь в тебя, такой же неспокойный…
Все тот же полусонный, безразличный к чужим радостям и бедам, голос телефонистки, похожий на звуки хлопающего на ветру полуоторванного с крыши листа железа, обрезал разговор на самом волнующем месте.
Последние слова Наталки были: «Жду тебя, приезжай быстрей…»
После резкого щелчка из трубки понеслись неприятные короткие гудки.
Николай облегченно вздохнул полной грудью.
— Бьёт ножкой… Сын!.. Егорушка…
21
Наташа шла по пыльному неасфальтированному переулку, какие нередко еще можно встретить в Москве, свернув с широкой и благоустроенной улицы. Она даже не заметила, как очутилась здесь.
Начинался дождь. Первые капли его были крупные, редкие… Как мышата в мякину, они ныряли в теплую, серую пыль, оставляя за собой неглубокие воронки. Ныряли бесшумно, бесследно поглощаемые разогретой за день удушливой массой. Яснолобые камни мостовой, здесь и там темнели чернильными кляксами от расплывшихся капель.
Было около полуночи. Наташа шла, забыв о времена. Как и три года назад, в последнюю встречу с Николаем, слезы текли по ее щекам, перемешивались с дождем. Плакала она беззвучно, как только плачут от большого, безысходного горя. Сколько она прошла, сколько еще осталось идти, — теперь ей было все равно.
Дождь усиливался. Запоздалые прохожие раскрывали зонты, забивались под арки домов, ныряли в подъезды… А Наташа все шла и шла в своем легком тоненьком платье, ни на что не обращая внимания. Спелые, теплые капли дождя теперь уже не ныряли под ноги, бесследно пожираемые зноем сухости. В поединке с пепельной пылью они выходили победителями. Теперь это была уже не пыль, а земля. Посеревшая и пересохшая от дневной жары она жадно впитывала живительную дождевую влагу. Вот она пьет, пьет, пьет… И, кажется, никак не может напиться.
— Солнце, воздух и вода нам полезны!.. — речитативом, насмешливо пробасил кто-то из подъезда, в темноте которого плавал огонек папиросы.
Наташа не повернулась на голос. Она его даже не слышала.
В следующую минуту тог же хрипловатый бас послал ей вдогонку:
— Помогает нам всегда от всех болезней!.. — Пропел и захохотал нехорошим, с дребезгом, смехом.
Наташа по-прежнему ничего не слышала. Что ей до того, какими удивленными глазами смотрели на нее прохожие? Промокшая до нитки, она плелась тихо, словно только что выписалась из больницы. Не дойдя квартала до дома, она вдруг остановилась. Из распахнутого окна первого этажа доносилась музыка. Там, в комнате, было весело. Там танцевали и пели. И, как крутые, с оттяжкой, удары ременного кнута по обнаженной спине, из окон плыли слова забытого «Милицейского вальса»:
…Ну, а если случится — другой
Снимет с кос ее шелковый бант…
Спи, Москва, сбережет твой покой
