Николай Сизов - Невыдуманные рассказы
— Знаю я его. Работящий, смирный человек, не мог он.
— Все это хорошо. Но факты вещь упрямая. А они против него.
— Вижу, что против. Но думаю все-таки, что не он. Искать давайте.
Обыск у Кононенкова ничего не дал. Не многим обогатил следствие и обыск у Лошанкова. Правда, здесь нашли две новые шапки-ушанки. По свидетельству Лошанкова и Кононенкова, они принадлежали покойному Попкову.
— Почему Попков, уходя, не взял шапки? — спросили у Лошанкова.
— Просто забыл.
— Нет, не забыл, — уточняет Кононенков. — Лошанков оставил их у себя как залог. Попков деньги ему задолжал...
Это было нечто новое. Но... не имеющее значения для дела. Ведь Лошанков-то из дому не выходил. А Кононенков и Попков ушли вместе. При чем же тут шапки, если они даже и обнаружены у Лошанкова?
Но участковый уполномоченный Петушков твердит свое:
— Нет, не верю, что Кононенков убил. Искать надо.
Кажется, невелика роль участкового уполномоченного, когда в следствие включается оперативный состав района, уголовного розыска города, следственные работники прокуратуры. Люди опытные, знающие... Но Петушкова это не смущало, и он выдвигал то одну версию, то другую, предлагал проверить то, перепроверить это, допросить такого-то, вызвать того-то. Его упорство и какая-то непоколебимая уверенность в невиновности Кононенкова породили сомнения у следователя Дорогуша и старшего оперативного уполномоченного Гуревича. Был проведен повторный обыск в комнате Лошанкова. И этот обыск решил все. Под радиоприемником обнаружили письмо Лошанкова к жене в родильный дом. «Дорогая Марина, — писал он. — Я сделал большую глупость. Не знаю, насколько мы теперь разлучимся. Глупость я сделал, глупость...»
Когда Лошанкову предъявили этот листок, вырванный из ученической тетради, он побелел. Понял, что теперь ему уже не спрятаться, не укрыться, не замести следы. Припертый к стене неопровержимыми уликами, убийца дает показания. Признается в совершенном преступлении.
Оказалось, что события разворачивались совсем не так, как об этом говорил Лошанков вначале.
Кононенков и Попков вместе вышли, но тут же, у крыльца, они расстались. Попков, пройдя несколько шагов, вернулся в дом, чтобы забрать оставленные у Лошанкова шапки. В комнате у них вышел крупный спор, который продолжался и на улице. Здесь спор перешел в озлобленную ссору. Разъяренный Лошанков ударил Попкова ножом в грудь и бегом вернулся домой. У него хватило выдержки спокойно беседовать с женщинами о здоровье своей жены, удалось не выдать себя при встречах с оперативными работниками. Но уверенности, что все пройдет бесследно, не было. Потому и было написано письмо жене...
Правда, если бы это письмо и не было обнаружено, улики все равно нашлись бы. Не зря Петушков не удовлетворился и вторичным обыском. Уже когда дело подходило к концу, в подвале соседнего барака был обнаружен синий пиджак со следами крови. Все соседи подтвердили, что он принадлежит Лошанкову...
Когда Кононенкова освободили из-под стражи, Петушков ходил улыбающийся, веселый. Кто-то из сослуживцев заметил:
— Что это ты, Петушков, так радуешься? Что-нибудь радостное приключилось?
— А как же? Конечно. Честного человека от такой беды уберегли. Как же не радоваться?
Не много довелось Василию прослужить в милиции. Однако итогам его работы, его послужному списку позавидовал бы любой ветеран. Вот дело хулиганов и дебоширов Сорокина и Борисова, дело расхитителя Каурова, мошенника Иванова, карманника и домушника Балыгина... Это строгой рукой Василия Петушкова они и многие другие возвращены с дурных дорог к честной жизни.
В отделении милиции и в райотделе понимали, что из Петушкова растет незаурядный оперативник, отличный командир, видели, каким авторитетом пользуется он у своих товарищей.
Ему предлагают подумать о другой, более заметной работе. Но Петушков не захотел покидать свой участок. Как это он не будет проходить по своим улицам, любоваться этими вот чудесными домами, скверами, не будет ходить мимо вот этой школы, этого Дома культуры, не будет встречаться с ребятами из народных дружин? И потом сколько еще незаконченных дел, сколько неосуществленных планов! Тунеядцы еще не все за ум взялись, пьяные ватаги нет-нет да и появляются на улицах Тушина, любители чужого добра тоже дают о себе знать...
Нет, уходить с участка пока положительно нельзя.
Он затевает организацию лектория по правовым вопросам. Договаривается с работниками прокуратуры, народного суда о лекциях, раздобывает подходящие фильмы, привозит из Москвы ученых-юристов. Кто-то из работников отделения пошутил:
— Не иначе, Петушков хочет в Общество по распространению политических и научных знаний податься.
Петушков серьезно ответил:
— Если бы все хорошо знали законы, нарушений порядка у нас было бы гораздо меньше.
Он был не без оснований убежден в этом и не жалел ни сил, ни времени на то, чтобы разъяснять и разъяснять людям нормы социалистического общежития. И конечно же, это не проходило бесследно, хотя, может, сразу и не давало каких-то конкретных, осязаемых результатов.
В числе не сделанных еще дел, о которых думал Петушков, было и такое маленькое, незначительное на первый взгляд дело: «Побеседовать, подробнее разобраться с Гридчиным». Это запись в блокноте Петушкова. Последняя его запись...
Они жили недалеко друг от друга. Обязанности одного и поведение другого сталкивали их. Сначала редко, затем все чаще и чаще.
Гридчин принадлежал к немногочисленному, но всем изрядно осточертевшему племени отъявленных забулдыг.
Есть у нас, к сожалению, такие люди. Правда, на людей они похожи только внешне, и то отдаленно. Это слизняки, недостойные гордого и светлого слова — Человек. Пьют по каждому поводу и без повода, пьют, когда есть за что и когда нет причины, когда есть на что и когда нет и гроша, пьют всё — водку, вино, а за отсутствием того или другого, глушат одеколон, муравьиный спирт, политуру. Таких типов у нас не много, но они есть. И мы порой удивительно терпеливы к ним. Пьянчуг подбирают на улицах, затем в вытрезвителях бережно приводят в божеский вид. Заботливые врачи и сестры делают им разные там уколы, примочки, компрессы. А они, отоспавшись на мягких, чистых постелях, опять появляются на людях. Кое-как отбыв на работе положенные часы, вновь околачиваются у магазинов и закусочных, соображая «на троих» или «на двоих», смотря по ресурсам и вкусам. Когда же общественность, врачи или милиция берут их в оборот, они хнычут, бьют себя в грудь, уверяя всех, что они больны, серьезно и мучительно больны. Не надо верить этим опухшим от пьянства субъектам и их плаксивым физиономиям. Это не болезнь, а распущенность, разнузданное попрание элементарных норм человеческого поведения...
Петушков делал все, что мог, чтобы удержать Гридчина от полного падения. Не раз и не два говорил ему: бросай пить, бросай буянить. Гридчин обещал, бил себя в грудь, плакал мутными обильными слезами и... опять напивался.
Его предупреждали и на работе, переводили из бригады в бригаду, давали взыскания, устанавливали новые и новые сроки для исправления. Увольняли, брали вновь. Опять убеждали, критиковали, взывали к отцовским и иным человеческим чувствам. Не помогло. Пить продолжал. А пьяный — становился зверем.
И вот он опять в отделении милиции перед старшим лейтенантом Петушковым. Опять мутные пьяные слезы. Но на них уже не обращают внимания. Требуют объяснения по поводу драки, где был зачинщиком. Рука с синей наколкой на кисти мелко дрожит. Нехотя подписав протокол допроса, Гридчин зло выдохнул:
— На, возьми. Подшивай к своим архивам.
Петушков спокойно взглянул ему в лицо:
— Плохо ты кончишь, Гридчин.
Потом старший лейтенант думает про себя: «Надо обязательно еще раз поговорить с ним. Только не сейчас. Сейчас не поймет». И, когда за Гридчиным закрылась дверь комнаты, в записной книжке появилась та последняя запись: «Поговорить, разобраться с Гридчиным».
Это было за несколько часов до трагедии, что произошла на Фабричной.
...Петушков собирался домой. Сын Юрка уже несколько раз робко, но настойчиво напоминал отцу по телефону: «Ты сегодня обещал прийти пораньше. Почему не идешь? Мы ждем...» Положив трубку, Петушков улыбнулся. Он представил себе, как малыш карабкался на стул, всовывал маленькие розовые пальцы в круглые отверстия телефонного диска. Набирает старательно, весь сосредоточась на этой операции, и загорается радостью, когда слышит в трубке ровный, спокойный голос отца...
Петушков встал из-за стола, собрал бумаги, запер их в сейф, застегнул китель. Можно, кажется, идти домой.
Но дверь стремительно открылась. На пороге стояла жена Гридчина с перекошенным от страха лицом, вся в слезах:
— Товарищ Петушков! Скорее, умоляю... Николай детей убивает...
