Аркадий Адамов - На свободное место
— Будь спокоен, — важно кивает Эдик. — Мы все помним. Так вот, эту пряжу Шпринц действительно получает из Москвы. Причем с фабрики Купрейчика. Ясно?
— Но вполне официально?
— Так-то оно так, — хитро усмехается Эдик. — Но тут есть нюансы. Вот слушай. Нюанс первый: как эта пряжа попала на фабрику Купрейчика. Точнее даже, как она попала туда в таком количестве, сверх всяких потребностей и лимитов, понимаешь вопрос? Вообще-то такое у нас бывает. Снабженцы обожают создавать всякие запасы, особенно дефицитного сырья. А вдруг потребуется? Или, допустим, придется обменять на что-нибудь нужное, чего у них нет? Словом, сам факт создания таких излишков, или, как говорят, неликвидов, особых подозрений не вызывает. Но… — Эдик многозначительно поднимает палец. — Смотри, что тут делается дальше. Сначала он, то есть Купрейчик, этих излишков добивается. Я видел бумаги. Вчера весь день сидел у них в бухгалтерии. И сегодня полдня.
— В отделе снабжения у Купрейчика об этом не узнают?
— Ну что ты! — снисходительно усмехается Эдик. — С кем ты имеешь дело? Фирмой нашей даже не пахло.
— Простите, маэстро, мой нелепый вопрос, — шутливо говорю я.
— Прощаю, — кивает Эдик и продолжает: — Так вот, повторяю. Нюанс первый: Купрейчик сначала этих излишков пряжи добивается, а потом от них почти сразу же избавляется, направляя Шпринцу. А пряжа эта, между прочим, весьма дефицитная и дорогая, марки двести дробь два. И гнал он ее в магазин Шпринца в огромных количествах, как тебе известно. Спрашивается, на каком основании, да? Отвечаю: действительно вполне официально. Я сам убедился. На основании прямого и четкого распоряжения управления Разноснабсбыта.
— А чья высокая подпись? — спрашиваю я, вспомнив слова Шпринца.
— Заместителя начальника управления, все, как положено. Но… — Эдик хитро блестит глазами. — Вот тут-то и появляется второй нюанс.
Все-таки Эдик великий мастер. В их деле надо знать и каждую минуту помнить такую уйму сведений экономического порядка, бухгалтерского, технологического, административного и при этом обладать каким-то особым, прямо-таки особым чутьем, чтобы отыскать нужный путь в океане сведений. Причем, учтите, знания эти особого рода, какие не дает ни один институт и никакие курсы повышения квалификации тоже. Ну вот, к примеру, в области технологической надо знать не только саму технологию изготовления данного вида изделия, но и как эту технологию можно незаметно изменить, чтобы при определенном ухудшении качества получить нигде не запланированный и неучтенный излишек в количестве. Или, скажем, в области административной надо знать не только структуру подчиненности, отчетности и взаимосвязи, но и какое именно звено можно обойти или, наоборот, использовать, чтобы получить, например, нужный наряд или указание.
Вот сейчас Эдик как раз и погрузился в эту самую административную область и выудил официальное разрешение заместителя начальника управления Разноснабсбыта передать неликвиды пряжи с фабрики Купрейчика черт знает куда, аж в Южноморск, в магазин мелкооптовой торговли, где директором является некий Шпринц. Правда, магазин этот принадлежит той же системе, и подкинуть ему для продажи дефицитный товар, чтобы магазин выполнил свой план, в принципе, конечно, допустимо. Но… Тут, оказывается, есть, как выражается Эдик, еще один нюанс.
— Какой же тут нюанс? — спрашиваю я.
— Нюанс заключается в высокой подписи, — снова необычайно лукаво улыбается чем-то довольный Эдик. — Видел это письмо своими глазами. Подпись, представь себе, — Ермаков.
— Ермаков? — удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.
— Именно так.
— Это что же, однофамилец, выходит?
— Никак нет, — торжествует Эдик. — Уточнил. Зовут — Дмитрий Станиславович. И выходит — братец замечательного директора магазина «Готовое платье», так?
— Выходит, что так, — соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от этого неожиданного открытия.
— Вот и начало цепочки, понял? — назидательно говорит Эдик. — Ее московские звенья. Остальное там, — он неопределенно машет рукой. — Главное, если хочешь знать, там.
Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду.
— Но в Москве еще Лев Игнатьевич, — напоминаю я. — Какова тут его роль, интересно бы знать. Ты как думаешь?
— Пока не ясно, — качает головой Эдик.
— А какую роль, по-твоему, играл Гвимар Иванович?
— Тоже пока не понятно.
— Могу я использовать твои данные в беседе с Купрейчиком, осторожно, конечно? — спрашиваю я. — У нас сегодня встреча.
— Понимаешь, — задумчиво говорит Эдик, — честно говоря, другому бы я не разрешил. Но тебе доверяю Только учти: главное — это не взбаламутить всю цепочку. Если в Южноморск сейчас поступит сигнал, это будет… Ну, ты сам понимаешь, что это будет А сигнал может поступить, если ты вдруг испугаешь Купрейчика. Он его и подаст.
— Или Лев Игнатьевич.
— Да, или он, если Купрейчик ему передаст, — соглашается Эдик и спрашивает: — Это тебе Шпринц сказал, что Купрейчик терпеть не может Льва Игнатьевича?
— Он.
— И что с Гвимаром Ивановичем он дружил?
— Это мне Купрейчик говорил.
— О! Тут у тебя кое-какая зацепочка есть, ты не находишь?
Эдик вопросительно смотрит на меня своими красивыми агатовыми глазами.
— Да, ты прав, — соглашаюсь я. — Кое-что тут есть. Но главное в другом, я думаю. Чтобы Купрейчик ничего не передал Льву Игнатьевичу и не дал сигнал тревоги в Южноморск, его надо в этом заинтересовать, это должно быть ему невыгодно.
— Молодец? — восхищенно восклицает Эдик. — Умница!
Как всегда, его эмоции на порядок выше, чем следует. Подумаешь, какое великое открытие я сделал. Главное, придумать, как именно его заинтересовать, чем. И вот тут-то я пока ничего придумать не могу. А пока не придумаю, нельзя будет и использовать ценнейшие данные Эдика. Вот ведь какая петрушка!
— Что ты намерен делать дальше? — спрашиваю я.
— Дальше я, видимо, отправлюсь в путешествие, — смеется Эдик — По твоим следам. Дашь рекомендательные письма?
— Если заслужишь.
— Как? Значит, я, по-твоему, их еще не заслужил? — Эдик свирепо вращает глазами — Жалкий человек, что ты понимаешь! Да один Дмитрий Станиславович Ермаков чего стоит?
— Это все ты для себя стараешься, — шутливо возражаю я.
— Для себя? — с грустным укором переспрашивает Эдик. — А кто просил только что разрешение использовать мою добычу?
— Поймал, — сдаюсь я. — Получишь письма.
— То-то, — удовлетворенно кивает Эдик и уже который раз смотрит на часы. — Ты не думай, пожалуйста, что я тут заболтался с тобой. Просто пять минут лишних осталось. А теперь я пойду. Через три минуты ко мне кое-кто заглянуть должен. Привет!
Эдик стремительно поднимается, хватает свою папку и спешит к двери.
Когда он уходит, я тоже смотрю на часы Пора собираться и мне. Состязаться в пунктуальности с Эдиком я, конечно, не могу, но все же опаздывать тоже не собираюсь.
День уже заметно прибавился, и на улице еще совсем светло. Это не только заметно, но и приятно, поднимает настроение, даже, я бы сказал, добавляет оптимизма. Сам не знаю почему. Кажется, недавно я выходил на улицу тоже, как сейчас, часов в пять, и было уже темно, над головой зажигались фонари. А сейчас вот совсем еще светло, можно даже читать. Идет весна, и это очень приятно ощущать. Хотя еще и холодно, и снег лежит во дворах и скверах. Но все-таки шагается мне сейчас легко, бодро, и воздух словно напоен близкой весной. Конечно, все субъективно, я понимаю. Мама, например, уверяет, что дышать вообще нечем, а в это время года — особенно. Она-то утверждает это прежде всего как врач, а вот моя бедная теща действительно в это время года прямо погибает, бедняга.
Размышляя на все эти веселые и грустные темы, я добираюсь до остановки троллейбуса. Городской час «пик» уже, к сожалению, наступил, и потому мне лишь с большим трудом удается втиснуться в троллейбус, выстояв немалую очередь. Сильно помятый, я наконец выхожу на нужной мне остановке.
И вот я уже иду по знакомому мне двору, который, однако, неуловимо изменился с тех пор, как я здесь был в последний раз. Ну, конечно. Стало заметно меньше снега, кое-где проступила черная полоска асфальта, очистились от снега скамейки в палисадничке, и потемнела, осела ледяная горка.
Во дворе никого нет, хотя еще довольно светло. Но в окнах окружающих домов кое-где горит свет. Я захожу в подъезд, и старый лифт, натужно лязгая, тянет меня на третий этаж.
Виктор Арсентьевич уже дома, успел даже надеть свою красивую коричневую пижаму и теплые, отороченные мехом, домашние туфли. Открыв дверь, он радушно мне улыбается. Однако вид его мне не нравится. Он осунулся, покраснели словно от бессонницы веки, и взгляд стал какой-то рассеянный, беспокойный. Впрочем, все это можно заметить, если очень уж приглядываться. А если нет, то перед вами все тот же человек, невысокий, седоватый, невзрачный и с первого взгляда решительно незапоминающийся. Но я-то приглядываюсь к нему, поэтому сейчас отмечаю про себя малозаметные для других перемены, мелкие «нарушения» знакомого облика этого человека.
