Юлиан Семенов - Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние
РАБОТА-IV
(Магадан)
1
Костенко, выслушав Тадаву, спросил:
— Участковый только фото показал? Не поговорил, карточек сына не попросил показать?
— Я его не сориентировал, моя вина…
— Вот вы ее и исправьте.
— Но ведь я запросил данные в архивах…
Костенко кашлянул, закурил:
— Найдите время сразу же написать в горвоенкомат по поводу пенсии матери. Что еще?
— Жду заключения экспертизы о методе расчленения трупа Милинко: по предварительным данным, его не расчленяли, Владислав Николаевич, его топором рубили…
— Кто это сказал?
— Да тут…
— Не понял.
— Так считает Саша.
— Журбин?
— Нет, моя Саша. Жена.
— Она-то что про наше дело знает?
— Я тут долго засиживался, товарищ полковник, и позволил себе пригласить ее…
— Ревнует?
— Нам, грузинам, это качество женской души неизвестно, — рассмеялся Тадава, поняв, что Костенко не рассердился, выслушав его признание.
— Вообще-то жен в угрозыск не приглашают, это не кафе «Ласточка», — заметил все-таки Костенко. — Она у вас хирург?
— Да.
— Убеждена, что расчленял не специалист?
— Абсолютно.
— Привлеките ее к экспертизе.
— Неудобно, она ж мою фамилию носит.
— А что — за это деньги платят? — удивился Костенко. — За подсказку, кстати, спасибо, я тут проведу повторную экспертизу, задам такой же вопрос: «Мера компетентности убийцы в расчленении трупов». Ничего вопрос, а?
— Страшный вопрос.
— Страшный — если глупый. Циничный, стоило бы вам заметить, и я бы на вас не обиделся.
…Ответ Магаданских экспертов был не столь утвердителен, как заключение Саши Тадавы:
«Скорее всего, труп Минчакова был расчленен топором. Навыки специалиста-мясника или ветеринара не просматриваются явно, однако в связи с давностью совершения преступления категорического ответа на поставленный вопрос дать не можем».
— Ладно, едем к Журавлевым, — сказал Костенко, выйдя с Жуковым из городской клиники, — больше тянуть смысла нет.
— Есть смысл, — угрюмо ответил Жуков, — днем раньше, днем позже, а дело только выигрывает, если погодить. Мы ж их пасём, глаз с них не сводим…
— Я сводки ваши читаю, нет в них ничего интересного. Так можно целый год водить, едем, я чувствую, надо ехать.
— Вы хоть при молодежи про «чувства» не говорите, я ведь воспитываю их: «чувства девице оставьте, логикой жить надо», а вы…
— Логика, между прочим, тоже чувственна… Сначала — чувство, а уж потом его исследование. Когда наоборот — тогда идея в реторте, неинтересно… Я согласен с мнением, что во многом с художников надо брать пример, с писателей — они умнее нас и знают больше, потому как обескоженные, то есть чувственные. У нас с вами под рукой и сводки, и донесения, и таблицы — тем не менее они все точнее ощущают, тоньше, следовательно, вернее. А почему? Чувство, Жуков, чувство.
— Так и начнем сажать кого попало — чувствую, и все тут!
— Сажать — чувства не требуется. Я ж не сажать Журавлева хочу, а наоборот, вывести из-под подозрения. Когда честного человека долго подозревают, ненароком можно и его в преступника превратить…
2
— То есть как не знаю? — удивился Журавлев, усадив на диван Костенко и Жукова. — Михаил родом из Весьегонска, и мы оттуда же. А в чем дело?
Из кухни, вытирая руки ослепительно белой медицинской салфеткой, вышла красивая, высокая женщина. В отличие от загибаловской жены, глаза ее были обычны, тусклы даже, однако высокий лоб, вздернутый веснушчатый нос и очень красивый рот — треугольником — делали лицо запоминающимся, как-то по-особому зовущим.
— Товарищи из милиции, — пояснил Журавлев. — Интересуются Мишей.
— Мы им тоже, кстати, интересуемся, — ответила женщина. — Обещал передать посылку маме, да так и не передал… Копченая колбаса и две банки красной икры…
— Он не писал вам больше? — спросил Жуков.
— А он никогда не писал. Он только телеграммы отправлял, образованием не замучен, — усмехнулся Журавлев и повторил: — А в чем дело, почему вы им заинтересовались? Попал он в тюрьму случайно, вышел, работал, как я знаю, отменно…
— У него родных нет? — спросил Жуков.
— Отчим, по-моему, есть, но он с ним не дружит, — ответил Журавлев, — тот вроде бы с матерью его был груб. Миша его винил в смерти Аграфены Васильевны…
— Это кто такая? — спросил Жуков. — Мать, что ль?
— Да, мама, — ответила Журавлева, посмотрев на Жукова сузившимися глазами.
— Обиделись на слово «мать»? — вздохнул Костенко. — Меня тоже коробит, хотя, позволю напомнить, название романа Горького кажется нам прекрасным — «Мать».
— А вы замечали, — ответила женщина, — что слово написанное и слово сказанное разнятся друг от друга?
Костенко подумал, что Журавлева представляет собою такой тип женщин, настроение которых меняется мгновенно. Люди, столь остро реагирующие на слово, относятся, как считал Костенко, к числу самоедов, с ними трудно, постоянно надобно выверять себя, подлаживаться, а это плохо. «Впрочем, — подумал он, — «с кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой». — И тут же себе возразил: — Но это же Пастернак писал о художнике, а здесь красивая ветеринарша».
— Я замечал это, — ответил, наконец, Костенко. — Я согласен с вами, но мой коллега никак не думал обидеть память мамы вашего друга, просто, увы, мы привыкли говорить языком протокола, а в протоколе «мама» не употребляется, как и «папа», впрочем…Пришли мы к вам вот с каким вопросом: когда вы в последний раз видели Минчакова? С кем? Что он вам рассказывал о себе, о своих планах, друзьях? Был ли он с похмелья? Весел? Грустен?
— Да вы объясните, в чем дело, — капризно рассердилась женщина, — иначе вспоминать трудно.
— Вот если мы объясним вам, в чем дело, вы как раз и можете все напутать, — ответил Костенко. — Вы станете — хотите того или нет — подстраиваться под то, что мы вам откроем. Чуть позже я вам все доложу.
— Ничего не понимаю, — резко повернувшись, женщина вышла на кухню.
— Гражданка Журавлева, — скрипучим голосом сказал Жуков, — вы вернитесь, пожалуйста, в комнату, потому что мы к вам не в ладушки пришли играться, а работать. Если желаете, могу вас официально вызвать в угрозыск для допроса…
— Так я к вам и пришла, — усмешливо откликнулась женщина с кухни.
Жуков посмотрел на Костенко, пожал плечами: «Доигрался, мол, полковник в демократию, вот теперь и выходи из положения».
— Вас доставят в милицию с приводом, — сказал Костенко. — Пожалуйста, сядьте рядом с мужем, и мой коллега начнет записывать ваши ответы.
— Дина, — сказал Журавлев, — ну, успокойся, иди сюда.
— А с чего ты взял, что я неспокойна?! — спросила женщина, возвращаясь в комнату, — белая салфетка по-прежнему была в ее тонких красивых пальцах. — Рассказывай, я буду добавлять, если что не так…
— Миша приехал к нам вечером, — начал Журавлев. — Не помню, в какое время, но уже давно было темно. Да, Дин?
— А какая разница? — она пожала плечами. — Правильно, вечером…
— Снег еще пошел.
— Снег с дождем, — уточнила женщина.
— Да, верно, снег с дождем, — Журавлев закурил, сцепил пальцы, вывернул их. Хруст был ужасен. Костенко поморщился. — Он спросил, готова ли посылочка для мамы, но Дины еще не было дома. Я сказал, что она сегодня должна все собрать, попросил его приехать попозже или завтра утром, а он ответил, что тогда опоздает на самолет. Я ему предложил перенести вылет на завтра, чтобы Диночка не бегала с посылкой, спешка нервирует…
— А вы где были? — не глядя на женщину, спросил Жуков.
— Это кого спрашивают? — поинтересовалась Журавлева.
«Ну, змея, — подумал Костенко, — не баба, а змея, ей-богу».
— Это вас спрашивают, — сказал Костенко. — Вы когда пришли?
— Не помню… Когда я вернулась, Миша все еще не хотел оставаться, но я сказала, что встретила его подругу и она им очень интересуется. После этого я поняла, что он задержится…
— Он был сильно пьян?
— Нет, — Журавлева быстро взглянула на мужа. — Я, во всяком случае, не заметила.
— Как зовут подругу? — спросил Жуков.
— Дора, — ответил Журавлев, снова глянув на лицо жены, — Дора Кобозева.
— Дора Кобозева? Она черненькая? Миниатюрная? — легко спросил Костенко.
Журавлева усмехнулась:
— За глаза ее зовут «бульдозер»… Она — огромная… И очень не любит свое имя, просит, чтобы звали, как меня — Дина.
— Дора Семеновна, кажется, так? — продолжал свое Костенко.
— Дора Сергеевна, если уж точно, — отчего-то обрадовался Журавлев, — не Семеновна, а Сергеевна.
