Александр Ласкин - ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

Все правильно. И про вязанки дров, и про бадьи с продуктами. И про то, что их учитель всегда улыбался. Другие выполняли свои обязанности со сжатыми зубами, а он со смешками и прибаутками.

Сейчас письмо читается по-другому. Ко всему тому, что понимали его авторы, приплюсовывается то, что знаем мы.

Был Альфред Рудольфович как маятник. То есть, всегда стремился к равновесию. Хоть и отказался от многих тем и героев, но приумножил достоинства галантного кавалера.

Таков наш маэстринька. Ему одному разрешено то, что запрещено другим. Все давно перешли на рукопожатия, а он по-прежнему целует дамам ручки.

В новые времена только смутишь подобным обращением, но он неумолим. Самые юные ученицы знают: раз уж они решили стать кем-то, им надо терпеть.

И в положении понятого их учитель мало походил на тех, кому обычно выпадает эта роль.

Опять выручала прирожденная импозантность. Могло показаться, что он не случайно оказался в компании с дворником и военными.

Выходило что-то вроде тройственного союза. Рабочий класс, доблестная армия, и - любимец муз. То есть ведущие силы общества - и Альфред Рудольфович, наблюдающий за ними со стороны

Нашего человека узнаешь из тысячи. И не потому, что он шумно помешивает чай ложечкой, а из-за присущего ему спокойствия. Это иностранец начнет таращиться, а россиянин примет к сведению и будет жить дальше.

Почему так - можно, а так - нельзя? Лучше не мучиться этими вопросами, а просто обогнуть закрытые зоны и устремиться в открытые воды.

Порой, действительно, сломаешь голову.

Как вам такая «квадратура круга»? Все знают, что советская почта - самая надежная на свете, но почему-то портрет Ленина ей лучше не доверять.

«… портрет ГОЗНАКом Вам не посылается, - пишут Альфреду Рудольфовичу, - … я думаю, будет осторожней, если Вы сами захватите его».

Так что придется везти по железной дороге, но тоже с предостожностями и под прикрытием специального удостоверения.

«Предъявитель сего художник тов. ЭБЕРЛИНГ А.Р., - говорится в документе, - сопровождает при себе в вагоне исключительно ценное художественное изображение в гор. Москву, чем и вызвана недопустимость другого рода доставки данного исполнения по заказу Управления ГОЗНАКа».

Как тут разберешься без перевода? Вроде знаешь каждое слово, но это не приближает к скрытому смыслу.

Что такое «исключительно ценное художественное изображение»? Скорее, речь о персонаже. Потому и сказано о «заказе», чтобы больше не оставалось сомнений.

Или такой пример. Когда Эберлинг рисует председателя правительства, то кто кому дает сеансы? В другом случае художник не уступил бы первенства, а тут сказал о поездке «на сеанс к т. Рыкову».

Или еще. Что нужно для того, чтобы осуществить замысел? Пусть и такой специфический как «Символический сборный портрет Великих людей СССР во главе с тов. Сталиным»?

Вы подумали о вдохновении, ан нет. Оно, конечно, потребуется, но лишь после того как примет решение Комитет по делам искусств.

Эберлинг и наброски-то делать опасается. Так прямо и говорит: не считаю вправе. «Если бы Комитет… непосредственно дал мне возможность приступить к работе», тогда дело другое.

Везде свои тонкости. Написал было о том, что собирается дать «ряд указаний» граверу Ксидиасу, а потом зачеркнул. Возможно, понял, что в письме руководителю ГОЗНАКа такая решительность неуместна.

Вообще новоязу особенно доверял. Больше всего почитал слово «товарищ». Только в тексте возникнет какое-то имя, он сразу этого «товарища» приставит.

В одном письме Альфред Рудольфович переборщил. Обращался к «т. Енукидзе», а подписался «т. Эберлинг».

Как рассказать о том, что в 1898 году он ездил в Константинополь? Да еще так отрекомендовать своих спутников, чтобы они сразу вызывали доверие?

Ну, конечно, произвести в «товарищи». Пусть «т.т. Плотников и Глущенко» звучит чересчур современно, но зато не подкопаешься.

Эберлинг не впервые хотел найти опору в этой букве. Он и Ксидиаса сначала назвал «художником», а потом переправил.

Для кого-то приставка «т.» необязательна, а Ксидиасу совсем не лишняя. Ведь не только грек, но бывший греческий подданный. Одно имя-отчество чего стоит! «Альфред Рудольфович» звучит невинно в сравнении с «Периклом Спиридоновичем».

Учуял-таки Эберлинг важную тенденцию. Даже Сталин эту букву выделял. Когда стали готовить его собрание сочинений, самолично вычищал эти «т.» перед фамилиями врагов народа.

Потому-то Альфред Рудольфович держал ухо востро. Кожей чувствовал, что малейшая оговорка вызовет подозрение: этот язык для него не родной.

Эберлингу была присуща склонность к декларациям. Взять хотя бы надпись на занавеске в его мастерской.

Вряд ли этот слоган подойдет для новых времен. И потому, что политически ошибочный, и потому, что уж очень короткий.

Тот, кому больше других нужны разъяснения и оправдания, наверняка усомнится. Не отписка ли? Не попытка ли уйти от прямого ответа?

А объясниться художнику следовало непременно. И, конечно, в форме куда более развернутой, чем простое утверждение.

Эберлинг не стал ждать, когда его попросят, а сам усадил себя за письменный стол.

Почувствовал, что настала пора усилия на поприще живописи подкрепить словесной аргументацией.

Не расстроился, что статью «Каким должен быть советский художник?» не опубликовали. Достаточно того, что смог ее закончить. Когда возникнет необходимость, он этот текст предъявит.

И писал, как видно, не для печати, а для такого случая. Вот, мол, дневник моих чувств. В нем я со всей откровенностью выразил свои мысли об искусстве новой эпохи.

Хлестаков врет, как на крыльях летит, а Эберлинг каждый абзац вымучивает. У него на холсте всякий штрих на месте, но на бумаге чаще выходит невпопад.

Мысль простая и короткая, а любая фраза себя больше. И сам видит, что нужна точка, но никак не удается завершить мысль.

«… отмечая в ребенке дарованье к изобразительному искусству, - пишет Эберлинг, - требуется взвешивать его интеллект, имеются ли те исключительные данные, способные к должному поднятию культурного уровня, лежащего в основе всякого художественного творчества…»

Прежде он ограничивался слоганом, а сейчас топтался на месте, переливал из пустого в порожнее. Вряд ли найдется занавеска, где можно разместить этот текст.

В эти годы Эберлинг задумал картину «Переделка и воспитание трудящихся людей (на строительстве канала «Москва-Волга»)» и обратился с просьбой о том, что для «уточнения характеристики действующих лиц… желательна поездка на места».

Невозможно представить Альфреда Рудольфовича с киркой и лопатой, но и ему не удалось избежать «воспитания». Теперь он вспоминал прошлое лишь для того, чтобы от него отречься.

Даже про «искусство для искусства» вставил в статью. О занавеске промолчал, а лозунг упомянул. В том смысле, что его уже ничто с этим утверждением не связывает.

Он не то чтобы списывал, но пользовался готовыми блоками. Сперва водрузил кубик «Подымать культуру и вкусы», а потом кубик «…достойных нашей эпохи». Так - одно за другим - эту постройку завершил.

«Лозунг «Искусство для искусства», бывший стимулом большинства художников капиталистического строя, - писал он, - должен быть заменен функциями прямого порядка… Искусству дореволюционному, отвечавшему главным образом на запросы потребителя, коллекционера, а, в лучшем случае, вкусам меценатов, больше нет места».

Прямо от отечественных толстосумов перешел к западным художникам. Сразу и не скажешь, почему. То ли просто расширял радиус критики, то ли увидел тут какую-то связь.

Уж не припомнил ли Щукина и Морозова, которые прикармливали Матисса и Пикассо?

За Матисса и Пикассо он и взялся в первую очередь. Невзирая на иностранное происхождение и всемирную славу, требовал «…навсегда покончить с влиянием этих художников …»

Когда желают унизить, фамилию пишут с маленькой буквы или во множественном числе. А что если сперва пытка маленькой буквой, а потом умножением? Выходит, нет никого по отдельности, а есть «дерены, матиссы и пикассо».

Еще ему хотелось посильнее вдарить по этим «Закатам на реке» и «Рассветам в лесу». Некоторые исключения он допускал только для натюрмортов.

«Бояться писать цветы, - утверждал Эберлинг, - как это делают многие художники, чтобы не оказаться формалистом, нет надобности».

Понятно, почему цветы. Городской человек всегда предпочтет часть целому. Месяцами он обходится без пейзажей, но не проживет и дня без букетов в вазе.

Целый год по его мастерской бродят запахи. Сильнее всего духи и краски, но к ним непременно подмешивается цветочный дух.

Больше всего Альфред Рудольфович любил розы. Красота некоторых цветов в бутоне, а у этих особая стать. Стебель даже не прям, а упрям. Тянется вверх чуть ли не на полметра, выставляя по пути шипы.