Николай Оганесов - Непохожий двойник
— Понимаете, хотелось досадить этой старой деве, — сказал он, когда я вызвал его на повторный допрос. — Я ведь не собираюсь отказываться от своих слов...
Оставалось поверить ему на слово, тем более что голова и без того пухла от вопросительных знаков. Была, например, еще загвоздка: крючок, на который дверь волонтировского флигеля запиралась изнутри. Аварийщики, первыми прибывшие на место, утверждали, что дверь была заперта и что бригадир открыл ее, поддев крючок проволокой.
Красильников наверняка догадывался, почему при встречах с ним я не затрагиваю эту немаловажную деталь.
— Волонтир закрыл за мной дверь, — твердил он. — Сами подумайте, не мог же я накинуть крючок и выйти из запертого дома!
В чем, в чем, а в логике ему отказать было трудно. Раз дверь заперли изнутри, значит, после ухода Красильникова Георгий Васильевич был жив и здоров.
На следующий день мы провели следственный эксперимент. Он состоял из десяти попыток запереть дверь, находясь снаружи. Девять попыток не принесли результатов. Лишь в одном случае с помощью тонкой стальной проволоки, просунутой сквозь щель в двери, удалось накинуть крючок на скобу. Чтобы проделать этот трюк ночью, при плохом освещении, надо было обладать ловкостью фокусника или навыками профессионала-медвежатника. Красильников, насколько нам известно, ни фокусником, ни потрошителем сейфов не был и у двери, по словам Ямпольской, не задерживался. Мы стояли на морозе у флигеля и чувствовали себя, как герои известной сказки, забывшие волшебные слова «сим-сим», и простояли бы еще долго, если бы один из понятых не предложил принципиально другой способ. Все следующие десять попыток увенчались успехом. Все десять! Оказалось, надобности в дверном зазоре вообще не было. Стоило закрепить крюк перпендикулярно плоскости пола и посильнее стукнуть дверью, как он от сотрясения падал и попадал прямо на скобу. Слова Елены Борисовны о том, что Красильников захлопнул дверь, оказались пророческими. Ни у кого из присутствующих не осталось ни малейших сомнений: тот, кто был знаком с особенностью дверного запора, мог справиться с задачей в любое время дня и ночи, причем с завязанными глазами.
За экспериментом последовал допрос. Самый длительный и самый результативный за предшествующие три дня. Правда, сначала мне показалось, что Красильников твердо решил воспользоваться своим правом на отказ от дачи показаний
— Дверь заперли вы, — говорил я. — Это подтверждается свидетельскими показаниями и результатами следственного эксперимента
Он молчал.
— Между вами и Волонтиром произошла ссора?
Молчание.
— Вы подрались?
Игорь не проронил ни слова.
— На трупе Волонтира найден волос, — продолжал я. — Экспертиза установила, что волос принадлежит вам. Понимаете, что это значит? — Я сделал паузу. — Это значит, что вы наклонились над Волонтиром уже после того, как он лег на диван. Это значит, что после вашего ухода он уже не вставал. Я не хочу пугать, но пора понять, Красильников, что против вас имеется достаточное количество улик, и молчание в данном случае работает против вас. Подумайте об этом...
КРАСИЛЬНИКОВСо дня последней встречи со следователем прошло двое суток. Двое суток тягостного ожидания. Игорь ненавидел эти заполненные неизвестностью паузы. Периоды относительного покоя, как ни странно, наступали сразу после допросов. Пока перебирал подробности, обдумывал отдельные реплики следователя, смаковал свои удачные ответы, было терпимо. «Что, взяли?! — отводил он душу, оставаясь один. — Черта с два! Я так просто не дамся!» Утешая себя мыслью, что положение следователя немногим лучше его собственного — тоже привязан к делу, тоже мучается, — Игорь радовался мелким своим победам, но проходил час-другой, и он чувствовал, как надвигается то страшное, чего больше всего боялся, с чем не мог и не умел бороться. Им овладевал безотчетный, нестерпимый страх, и не было от него спасения. Да, он боялся, и, как бывало всегда, когда он кого-то или чего-то боялся, испытывал неодолимое желание смягчить вину, признаться, коль нет другого выхода, покаяться, попросить прощения. Это и было всего опасней. В таких случаях, и то лишь ненадолго, отвлекали мысли о постороннем, не имеющем связи со следствием, с его делом...
Вот по стене пробежала тень облака. На четвертом этаже открылась форточка. С крыши сорвалась сосулька и разбилась на множество осколков. Это отвлекает, об этом и надо думать. Его обострившийся за последние недели слух уловил слабые, чуть слышные трамвайные звонки. Каким ветром занесло их сюда, за толстые тюремные стены?! Может, галлюцинация? Он прислушался, нет, в самом деле звонки. Они будто специально вторглись сюда, чтобы поддразнить, напомнить о существовании другого мира, откуда он пришел месяц назад и куда так стремился попасть снова. Там было все, к чему его тянуло всегда, а сейчас особенно сильно: сытная, вкусная еда, музыка, женщины; там было место случайностям, риску, возможности выбора. Он с тоской представил себе улицу, пешеходов, шум транспорта. Пришли мысли о деньгах. Нет, он любил не их, он любил чувствовать себя платежеспособным. Всегда, везде, в любое время дня и ночи при тебе должны быть деньги, и чем больше, тем лучше, спокойней и безопасней. Однако сейчас он испытывал совсем иное, сейчас хотелось подержать в руках хотя бы пятерку. Помять ее, услышать хруст бумаги, увидеть ее цвет.
«Рассказать бы Алику, ни за что не поверил бы», — усмехнулся он про себя, вспомнив заведующего ателье «Оптика» Харагезова, — молодого, лет тридцати, парня, успевшего в свои годы обзавестись небольшим брюшком, солидными залысинами и строгим начальственным взглядом. Он всегда нравился Красильникову: серьезный, немногословный, внушительный. Хотелось бы со временем походить на него, занять такое же положение...
Их отношения с заведующим были до поры официальными, но теплыми — тот тоже отличал Игоря среди других, — а с ноября прошлого года стали приятельскими. Как-то, проходя мимо его столика, Алик небрежно бросил:
— Ты свободен, Красильников? Зайди, разговор есть.
В небольшом, уставленном полированной мебелью кабинете он выкатил на него свои выпуклые немигающие глаза и спросил, беззвучно барабаня подушками пальцев по пластику стола:
— Как работается?
— Не жалуюсь, — ответил Игорь.
— Зарплата устраивает?
— Как сказать? Лишних-то денег не бывает, сами знаете.
— Та-а-к. — Харагезов перестал стучать пальцами, подвинул к нему пепельницу и пачку «Мальборо». — Закуривай, не стесняйся.
— Спасибо, не курю.
Алик смерил его изучающим взглядом.
— Отдельно работать хочешь? — спросил он внезапно.
Предложение было настолько неожиданным, что Красильников смог только кивнуть в знак согласия.
— Не тебе объяснять, что это дает. Постараешься — через год-другой на машину накопишь, не будешь зарываться — и на гараж в придачу. Ты парень свой, потому и предлагаю, — польстил Алик. — У меня в управлении свой человек есть. Так что шевели мозгами, ты мужик сообразительный...
— Сколько? — стараясь не выдать своего волнения, спросил Игорь.
— Мне лично ничего не надо, — развел руками Харагезов. — Мы люди свои. А вот того человека отблагодарить не мешает, еще пригодится. — Он перевел взгляд на запертую дверь кабинета. — Ну, я думаю, тысячу... Как считаешь? — И сам же ответил: — Меньше неудобно, не тот уровень...
Пришлось побегать за этой тысячей! Деньги со сберкнижки снимать не хотел, то был неприкосновенный запас, о котором не знала ни одна душа. Шестьсот кое-как наскреб. Остальные занял у Волонтира. Через день принес деньги Харагезову. Алик покрутил в руках конверт, но считать не стал. Сунул его в ящик стола и пообещал:
— В январе переселишься. Раньше не надейся. Все. Иди работай...
«Сколько же ему тогда перепало? — подумал Красильников. — Пятьсот как минимум. Это не пятерка! А может... может, весь кусок между пальцев застрял?!» Такой вариант пришел ему в голову впервые. Как это он раньше не сообразил? Конечно, Харагезов надул, и сейчас, в эти самые минуты, когда его ведут по тюремному двору с заложенными за спину руками, кто-то другой сидит в небольшой, уютной мастерской на его, Красильникова, месте. «А деньги присвоил Алик и радуется, что меня посадили... Ну нет, погоди радоваться, скотина, за мной не заржавеет, я тебя выведу на чистую воду, дай только выбраться отсюда. Ты еще сам мне приплатишь!»
До сих пор он почти не думал о работе в «Оптике». Выходит, лучше было не вспоминать — одно расстройство! Взятка, отданная заведующему, чтобы тот перевел его на самостоятельную работу, где можно было развернуться, заколачивать на свой страх и риск, ни от кого не зависеть, пропала впустую. Нет ни денег, ни места, а есть камера, невкусная, пресная пища, и вместо развлечения окно в стене — горизонтально расположенная полоска неба, по которой, если повезет, раз в день пробежит край облака... Были перспективы, планы были, программа на будущее. Мечтал начать новую жизнь с Танькой — студенткой пединститута, с которой вот уже полгода встречался тайком, — мечтал уехать с ней к морю, купить машину, дом где-нибудь в Крыму, в Сочи, у чертей на куличках. Все реально, осуществимо, даже средства имеются, и вот из-за недоразумения, случайности все полетело в тартарары. Вместо теплого моря — тюрьма, следователь, допросы.
