Виль Липатов - Деревенский детектив
Очень довольный собой, участковый махал руками и кудахтал, позабыв от радости о Гришке Сторожевом, трусцой побежал к клубным дверям, но тракторист бросился за ним, на ходу схватил за подол серой рубахи и угрюмо проговорил:
– Не брал я аккордеон.
Остановленный, Анискин сдал назад, повернулся к Гришке и вдруг посмотрел на него такими глубокими и задумчивыми глазами, при каких на лице участкового появлялось известное всей деревне выражение. Это было такое выражение, когда никак нельзя было понять, что думает и что хочет от человека участковый, когда в глазах Анискина вспыхивали яркие точки, привораживающие к себе точно так, как в лунную ночь привораживает одинокий светлячок. И это были такие глаза, которыми участковый глядел вглубь и насквозь, просвечивал, как на рентгене, и по спине человека прокатывался щекочущий холодок.
– Может быть, может быть, – замедленно сказал Анискин. – Может быть, не ты увел аккордеон, Григорий Сторожевой, а может быть, ты… Это дело я еще в точности не знаю, а вот… Ну-кось, пройдем к дверям, Григорий Сторожевой. Я и глину сличу и… Ну-кось, пройдем Григорий Сторожевой!
– Я открыл дверь… – сказал Гришка. – А аккордеон не уводил.
В клубе все еще пулеметом стрекотал аппарат, шел еще фильм «Берегись автомобиля», но ребятишки уже кричали густо и освобожденно, как всегда бывает перед концом сеанса, и ждалось, что вот-вот распахнутся двери, повалит густая и мелкая ребячья толпа. Да, время шло к девяти, и к клубу двигались по-воскресному нарядные пожилые колхозники, смеялись девчата и парни, где-то уже погуживала растрепанным голосом трехрядка.
– Завклубом говорит, – усмехнувшись, сказал Анискин, – что дверь можно открыть простым потрясыванием… Нет, брат, шалишь! Трясти-то ее, конечно, надо, но и высокий рост нужен, чтобы надавить сверху. Крючок-то верховой… Вот я и решил, что только два человека в деревне дверь-то могут открыть – я да ты, Григорий Сторожевой… А!
– Не брал я аккордеон, дядя Анискин!
– А может, и брал! У меня ведь, Григорий Сторожевой, помимо двери, доказательства есть, – ответил участковый и сурово прицыкнул зубом. – Есть.
– Какие еще доказательства? – жалобно спросил Гришка, вынимая руки из карманов. – Это ведь что делается!
– Устные показания продавщицы Евдокии Мироновны Прониной! – официальным голосом ответил Анискин. – Она на следствии показала, что вы, Григорий Сторожевой, обретались у клуба во время дождя. Это раз! А во-вторых, вы при ней угрожали увести аккордеон…
– Врет она, врет! – окончательно испугавшись городского слога Анискина, закричал Гришка и замахал руками, словно открещиваясь. – Когда я мог говорить такое, если я с Дуськой и не разговариваю…
– Не разговариваешь? – вдруг удивленным шепотом перебил его Анискин и тоже взмахнул руками. – Это как так не разговариваешь?
Участковый на шаг отступил от тракториста, трижды поцыкал сразу всеми зубами и заложил руки за спину. Живот у него от этого, конечно, выпятился, и рубаха на груди распахнулась, открыв седые длинные волосы.
– Эх, Григорий, Григорий Сторожевой, – горько сказал участковый. – Я тебя с пеленок знаю, уважение к тебе имею за ударную колхозную работу, вон стараюсь не думать, что ты у завклуба аккордеон увел, а ты мне врешь… Говоришь, что с Дуськой не разговариваешь!
– Не вру, дядя Анискин…
– Как это так не врешь, когда мне Евдокея сказала: «Мы с Гришкой Сторожевым поженихаться решили»… Эх, эх! – Он вяло махнул рукой. – Эх, эх!… Ну да ладно… Приходи завтра в девять часов в кабинету – очну ставку с Прониной произведем… Эх!
Участковый словно нарочно не хотел смотреть на Гришку Сторожевого, который, притихнув, глядел на реку. Как давеча лицо продавщицы Дуськи, лицо парня освещали отблески голубых волн, губы подрагивали. Потом Сторожевой глубоко вздохнул и тихонько пошел в сторону, противоположную той, куда хотел направиться участковый.
А Анискин двинулся к клубу. Он шел себе да и шел, пока не оказался за клубным углом, из-за которого хорошо виделась улица. Здесь участковый остановился.
– Так! – сказал он. – Эдак!
Среди густой уже и шумной толпы к клубу величаво шли трое братьев Паньковых – впереди, как всегда, вышагивал Сенька, за ним – Борис и Володька; как всегда, братья были одеты одинаково и по-одинаковому грозно выпячивали груди и прищуривали черные монгольские глаза; крепкие, такие коренастые, что казались квадратными. Братья Паньковы клином врезались в группы парней на крыльце, расшвыряв их, протиснулись к кассовому окошку.
– Так! – повторил Анискин. – Эдак!
Братья Паньковы всего только прошли сквозь толпу, только купив билеты, картинно остановились на крыльце, а молодежь притихла – гас смех в стайке девчат на ясельной завалинке, отвели велосипеды от клуба те пять-шесть парней, которые в кино идти не собирались, отошли от крыльца, опасливо посмотрев на братьев, парочки. И тихо стало у клуба, как на поминках, когда только садятся за стол.
– Ну ладно! – пробурчал Анискин. – Пойду!
Участковый вышел на клубную площадку, видный всей толпе, героическим усилием нагнулся, почистив сандалии от пыли, распрямился и увидел то, что хотел, – спустившись с крыльца, братья Паньковы скромно стояли в толпе, но все равно вокруг них образовалась пустотка. Вот в нее-то Анискин и вошел, выпуклыми рачьими глазами посмотрел на братьев, держа себя так, словно вокруг не стояли десятки людей, небрежным, обидным жестом поманил братьев к себе:
– Ну, подходите по одному, срамцы! И шагайте-ка за мной…
Анискин увел братьев Паньковых за клуб, привалившись спиной к оштукатуренной стене кинобудки, послушал, как еще стрекочет аппарат, как, собираясь бежать на улицу, оголтело кричат ребятишки, и принялся разглядывать братьев тихими задумчивыми глазами – с ног до головы, вовнутрь и через; осмотрел старшего – Сеньку, потом среднего – Бориса, потом младшего – Володьку.
– Из клуба аккордеон увели, а я с вами возись! – задумчиво сказал он. – Мало вас Гришка Сторожевой бил, так мне еще возиться…
Участковый тихонько засмеялся, когда, услышав про тракториста, Сенька Паньков сжал кулаки, а младшие братья подались к нему и примкнули плечами. Ну, стеной стояли братья возле Анискина – квадратные, бугристые от мускулов под рубашками и с черными глазами оттого, что узкоглазой хохотуньей, работящей и свойской участковому бабой была их мать Прасковья, вылившая братьев точной копией с себя. «Эх, Праскева, Праскева, – подумал Анискин. – Всех ты мер баба, отчего же у тебя ребята такие звероватые. Вот этого никогда не понять!»
– Ну, валите в кино! – сказал Анискин, так как аппарат за стенкой примолк, а из клуба с воем поперли ребятишки. – Валите в кино, братовья… Вот будет свободное время – я с вами разберусь…
Участковый отклеил спину от стены, разделив братьев пузом, прошел между ними и сразу же врезался в толпу выходящих из клуба ребятишек. Самые высокие из них были Анискину по сосок, он сверху пошарил глазами по детским головкам, выбрав одну – почернявее и покрупнее, – схватил мальчишонку за подол рубахи.
– Вот ты, Колька Сидоров, – сказал он. – Немедля бери ноги в руки да беги к продавщице тете Дусе. И спроси ты у нее, Колька Сидоров, кто в этом годе, кроме меня и Гришки Сторожевого, брал кирзовые сапоги сорок пятого размера… Повтори, Колька Сидоров.
Правильно повторив приказание участкового, Колька с тремя добровольными сопровождающими убежал в сельповский магазин, а участковый вернулся к крыльцу, чтобы посмотреть, как быстро входит в клуб народ. Он за ручку поздоровался с председателем сельсовета Коровиным, отдельно, без ручки, поприветствовал жену колхозного председателя, кивнул головой тракторному бригадиру дяде Ивану, директору восьмилетки и стал ждать, когда к нему подойдут жена Глафира и средний сын Федор.
– Повремените минутку! – попросил он их. – Дело есть.
Жена участкового Глафира была в шелковом платье и туфлях на полувысоком каблуке, голову повязала серой косынкой, а в руке держала чистый носовой платок. Средний же сын Федор – в честь отца – был тракторист как тракторист, без особенных примет – черные брюки, рубашка с закатанными рукавами и брезентовые туфли. Лицом, как и мелковатой фигурой, Федор походил на мать.
– Не нашел аккордеон, – шепнул Анискин жене и среднему сыну. – Так что рано не ждите…
– Ладно! – ответила жена и пошла к клубу, но остановилась. Это все они, Анискины, были такие, что уходили не сразу.
– Ты когда найдешь его, аккордеон-то? – негромко, чтобы никто не слышал, спросила жена.
– Завтра, – ответил Анискин. – Я так думаю, что к вечеру. Часам к девяти.
Жена Глафира еще поднималась вразвалочку на клубное крыльцо, еще сын Федор только протягивал контролерше билет, а вдоль улицы прокатились стукоток босых ног, разбойный свист и улюлюканье – это возвращался Колька Сидоров с тремя товарищами. Запыхавшись, они подбежали к участковому, Колька с размаху ударился Анискину в живот – сразу не смог остановиться – и скороговоркой доложил:
