Виктор Пронин - Банда 5
— Хорошее местечко мы выбрали, да?
— Что это? — спросил водитель, показывая глазами на мутноватую жидкость в стакане.
— Отключишься немного... Немного забудешь, кто ты есть и как тебя зовут... А потом ничего... Очухаешься. Смертельные случаи очень редки. У нас ведь не было смертельных случаев?
— От этой заразы не было, — отозвался тот же похохатывающий голос. — Не надо бы нам здесь стоять слишком долго, — добавил он. — Чего не бывает...
Водитель взял стакан, и по тому, как задрожала жидкость, можно было догадаться, в каком он состоянии. Потеряв терпение, долговязый не очень-то стараясь быть осторожным, ткнул ножом в шею водителя. Из-под лезвия потекла тонкая струйка крови. Он нажал сильнее, и лезвие легко, даже как-то охотно погрузилось в потное тело водителя. А едва долговязый убрал нож, как сзади глумливый изо всей силы ударил водителя кулаком в ухо. И тут же последовал удар с другой стороны.
— Кончать его надо, — сказал долговязый.
И тогда водитель, не обращая внимания на кровь, которая заливала уже всю его грудь, заглянул в стакан и, подержав его еще несколько секунд на весу, поднес ко рту и залпом выпил до дна.
— Молодец, папаша, — сказал долговязый и открыв дверь, вытолкнул водителя из машины. Тот упал на четвереньки, отполз в сторону и опрокинулся на спину.
— Может, добить?
— Сам дойдет, — ответил долговязый. — Поехали.
С заднего сиденья поднялся невысокий парень с темными прямыми волосами и пересел на место водителя. Он, кажется, за всю дорогу так и не проронил ни единого слова. По тому, как он завел машину, сдал назад, развернулся, в нем чувствовался хороший водитель. Прошло не более двух-трех минут, а машина уже миновала свалку, строящийся поселок и въехала на тихую улочку дачных домиков, построенных еще в те времена, когда действовали строгие ограничения на размеры домов, и потому все они были примерно одного размера.
Заросшая улочка вскоре кончилась, и машина въехала на площадь, окруженную пятиэтажными блочными домами. Вдоль домов по кругу были уложены трамвайные рельсы. «Девятка», доковыляв сюда из города, разворачивалась и шла в обратную сторону. Рельсы были почти не видны в траве, очерченный ими круг тоже зарос крапивой, лебедой.
Прижавшись к тротуару, машина остановилась.
— Всем все ясно, да? — спросил долговязый. — Вы двое, — он полуобернулся назад, — возвращайтесь в город на трамвае. Мы с Афганцем загоняем машину. Вопросы есть?
— Разбегаемся. — И двое парней тут же вышли из машины и направились к трамвайной остановке. Оба они выглядели какими-то мелковатыми, в чем-то похожими, хотя один был порывистым, или, точнее сказать, дергающимся, а второй — неторопливый, замедленный.
— Поехали, — скомандовал долговязый.
Машина снова въехала на зеленую улочку и метров через пятьсот остановилась. Долговязый открыл ворота. В глубине двора, в зарослях яблонь, просматривался гараж, сложенный из красного кирпича. Заперев ворота на улицу, долговязый открыл гараж, и машина въехала внутрь. Закрыв и эти ворота, повесив снаружи в приваренные петли тяжелый замок со стальным блестящим стержнем, долговязый отряхнул руки.
— Ну что? — спросил Афганец. — Вроде все нормально?
— Вроде... — Долговязый прошел к воротам на улицу, осмотрел их, проверил замок, а вернувшись в сад, присел к небольшому деревянному столику. Положив тяжелые, переплетенные венами руки на выгоревшие доски, он на какое-то время замер. Лицо его было покрыто редкими глубокими морщинами — две спускались от носа мимо рта, лоб тоже был морщинистым, да и шея выглядела жилистой. Вообще вид у него был изможденный, предельно усталый.
Второй парень, темноволосый, которого он назвал Афганцем, был гораздо моложе, пошустрее, но тоже молчаливый. Присев к столу, он откинулся спиной на ствол яблони и закрыл глаза. Видимо, не принято было у них радоваться удаче, обсуждать, болтать без умолку, перебирая подробности свершенного.
— Как ты думаешь, Петрович, — заговорил парень. — Старик-то выживет?
— А кто его знает... Может, и выживет.
— Может и помереть?
— Это все могут, — усмехнулся Петрович, и морщины его чуть раздвинулись. Зубы у Петровича оказались длинными, желтыми, не то прокуренными, не то испорченными. Скорее прокуренными, все-таки крепкие были у него зубы. — Вобла хорошо сегодня сработал... Машину подобрал неплохую.
— Повезло, — откликнулся парень, не открывая глаз. Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь листву, скользили по его лицу, по сложенным на груди рукам.
— Хорошая машина, — повторил Петрович, и в его словах прозвучала настойчивость, видимо, по-разному относились они к тому, кого назвали Воблой. — Смотайся в дом... Там в холодильнике что-то должно быть... Да, Коля, — остановил он поднявшегося парня, — в морозильник загляни.
Афганец вернулся минут через пять. В руке он держал бутылку водки, на горлышко был надет стакан, в другой руке болтался целлофановый пакет с просвечивающимися изнутри помидорами и хлебом.
— А почему один стакан? — спросил Петрович.
— Не буду.
— Твое дело... Не хочется? — Петрович открыл бутылку, налил себе больше половины стакана.
— Нет... У меня другое.
— Травка?
— Кто к чему привык, — ответил Афганец и снова сел, опершись спиной о яблоню и закрыв глаза. Он не был ни кавказцем, ни мусульманином, нет, Афганец — это была его кличка. Темные волосы, смугловатая кожа, привычки, вынесенные из Афганистана, — все это и определило кличку.
Петрович выпил, отломил корочку хлеба, понюхал, глубоко вдохнув в себя воздух, так что, наверно, мелкие крошки хлеба тоже оказались втянутыми в нос. Потом разломил помидор и сунул половинку в рот.
— Машина, конечно, хорошая, — негромко проговорил Афганец. — Согласен, ничего машина... Хорошо сработал Вобла... И мы хорошо сработали... Мы вообще прилично работаем.
— Ну? И что из этого?
— Ты же знаешь, Петрович, к чему я клоню... На дядю работаем.
— Каждый делает свое дело.
— Конечно... Одни на дорогах жизнью рискуют, другие в кабинете кнопки телефонные нажимают...
— Разберемся, — негромко обронил Петрович и налил себе еще водки. — Разберемся.
— Я вот подумал... А может, мы того... Может, мы и не угоняли эту девятку, а?
— Вобла доложит.
— А он нам нужен? — Легкая, расслабленная улыбка блуждала по губам Афганца, солнечные зайчики скользили по его закрытым глазам, и слова, казалось, были просты и необязательны. Но Петрович знал им цену, знал, насколько они опасны, услышь их кто-нибудь другой.
— Да, Вобла нам нужен.
— Жидковат он маленько... Трусоват.
— Пусть... Больше всего он рискует своей головой. Назад ему пути нет. Знаю, что он хитрожопый, вижу его насквозь. Не знаю, опускали ли его, но... У нас опущенные такие вот были.
— Сторонится он тебя. Чует. Что-то он в тебе чует, в глаза не смотрит...
— Вижу, Коля... Все вижу. — Петрович подпер голову руками, отчего морщины сделались еще глубже и расположились так, что лицо приняло выражение печальное и какое-то обиженное. Но Афганец уже знал, насколько ошибочно это впечатление. Петрович был один на этой земле, и его ничто не могло остановить, изменить принятое решение. Усталый, поникший вид изможденного работяги много раз выручал его, и Петрович знал, что не надо ему менять свою внешность, не надо наряжаться и хорохориться, не надо распрямлять плечи и горделиво вскидывать подбородок. Глупо все это, никчемно и недостойно.
— Маловато нас, — обронил Афганец.
— А сколько нас? — оживился Петрович. — Кто знает, сколько нас? Может, нас десять человек, может, все сто! Да я один могу такого шороху навести, что город на дыбы встанет! Один!
— Так-то оно так...
— Никто перед нами поперек дороги не стоит, никто! А появится — уберем! Уберем?
— Запросто, — улыбнулся, не открывая глаз, Афганец. — Всех уберем, как тех ребят в джипе... А их глаза разложим по баночкам и разошлем по родным адресам. Потом сделаем кучу денег и отнесем одному человеку. На, дескать, живи, дорогой, радуйся.
— Разберемся, — проворчал Петрович. — Во всем разберемся. Только болтай поменьше.
— Я не болтаю, я делюсь.
— Поделился и заткнись. Слушай меня, Коля, и запомни мои слова... Деревья слышат, дом слышит, воздух слышит... Не произноси вслух ничего, чего не положено знать другим. Все слова, которые вслух произнес, у тебя на морде написаны. Они вот на этой листве отражаются, на солнечных зайчиках, на складках твоей рубахи! — Петрович впервые повысил голос. — Думаешь, что ты осторожный, хитрый, предусмотрительный... Ни фига! Если слово сказано, оно уже влияет на другие слова, на морду твою, на взгляд! Сидишь ты уже не так, стоишь ты не так, водку пьешь иначе! И люди это замечают. Не все, но те, кто имеет дело с кровью, смертью... Замечают. Мы все по ножу ходим, и никто не знает, сколько кому еще ходить. Сами ввязались в схватку, и отступать некуда. — Петрович налил в стакан водки из бутылки, принюхался, сморщился с отвращением. — До чего же гадкая водка! Где они ее брали?
