Елена Топильская - Белое, черное, алое…
На столе перед Галиной Павловной лежала копия обвинительного заключения по делу Ардашевой. Я от нечего делать попросила разрешения глянуть в нее, — эта женщина меня заинтересовала. Посмотрев данные о личности, я поставила себе пятерку за то, что не ошиблась: Ардашева, сорок пятого года рождения, в первый раз осуждена была «по малолетке», за кражу, а второй срок отбывала уже во взрослой зоне. Потом были третья и четвертая судимость, и по всем приговорам — лишение свободы. Сейчас Ардашева ждала суда за то, что приревновала своего сожителя и ткнула его ножичком в жизненно важные органы.
Увидев, что она во второй раз была осуждена в шестьдесят шестом году — тогда же, когда и Редничук, я из чистого любопытства спросила, где Ардашева отбывала срок по этой судимости; ведь женских зон, куда отправляются осужденные женщины из нашего региона, не так уж много. Ардашева отвлеклась от секретничанья с адвокатесой и назвала мне номер колонии, который я видела на конверте из дома Редничук. Этот номер был зафиксирован у меня в записной книжке, и я не поленилась достать ее и проверить, правильно ли я помню. Ну, значит, они должны были знать друг друга, подумала я, может, мне Ардашева что-нибудь расскажет про Нателлу интересное…
Извинившись еще раз за то, что отвлекаю ее от беседы с адвокатом, на что Ардашева замахала руками — «ничего, ничего, поговорить всегда готова, у нас тут развлечений мало», я спросила, помнит ли она эту зону, и не сталкивалась ли она там с Нателлой Редничук. Ардашева мгновенно переменилась в лице.
— С душечкой Нателлочкой? — пропела она. — Дело прошлое, сколько лет назад… Она меня чуть не убила.
— В каком смысле? — удивилась я.
— В прямом, — ответила Ардашева, каменея лицом. — Вот вы, извините, не знаю вашего имени-отчества, какой ориентации?
— В каком смысле? — снова удивилась я.
— В сексуальном.
— Хм. Традиционной.
— Вот и я традиционной ориентации, несмотря на большой стаж лишения свободы. Нравы тут сами знаете какие. Я в той колонии уже второй срок отбывала, когда прибыла Нателлочка собственной персоной. Надо же, сколько лет прошло, а я так все хорошо помню, — сказала она ровным голосом, с тем же каменным выражением лица, по которому невозможно было прочитать ее истинные чувства. — Откуда что взялось в этой девочке из хорошей семьи, — продолжала Ардашева. — Она как с цепи сорвалась. Выбрала себе подругу, а та уже жила с коблом. Вы знаете, что это такое?
— Да, — кивнула я, — активная лесбиянка?
— Вот-вот. Я их вообще-то тоже не люблю, — сказала Ардашева, видимо, уловив еле заметный оттенок брезгливости в моем голосе. — Я, знаете ли, предпочитаю мужиков. Хотя они тоже кобели еще те и хорошего от них мало.
Вот тут на ее лице на секунду мелькнуло мечтательное выражение.
— А Нателлочка была хорошенькая, как картинка, я в жизни таких красивых баб не встречала, говорю без всякой зависти. До сих пор помню, какая она куколка была. В общем, она с коблом подралась из-за подруги и избила кобла так, что та с месяц лечилась. Начальница колонии глаза на это закрыла, поскольку кобел этот уже всем в печенках сидел. Но Нателлочка как раз тот месяц и прожила с подругой, а потом ее выкинула, разлюбила, распустила слух, что та не моется.
И стала искать другую подружку. Вот я ей тут и понравилась. Она ко мне и так, и сяк, беседы задушевные, но я-то понимаю, чего ей надо, и вежливо объясняю, что не на ту напала. А она прямо из себя выходит; ей когда отказывали, она вся белела, глаза становились совсем бешеные, думаю, прямо убить может. В один прекрасный вечер, после работы свободное время, сижу, носки свои штопаю. Она подсаживается и сначала мне плечико гладит, а потом уже открытым текстом режет, чего от меня хочет. А она мне к тому времени уже надоела хуже горькой редьки, ну я и психанула и довольно резко ее от себя отпихнула. А эта девочка из хорошей семьи хвать ножницы, которые рядом со мной в коробке лежали, и мне в висок, да еще что-то прошипела типа: «Не доставайся же ты никому!», или «Раз моей не будешь, значит, ничьей!».
Ардашева отвела с левого виска светлые волосы, и я увидела чуть заметный шрам в виде звездочки, цветом он уже не отличался от окружающей кожи, просто выпирал немножко.
— И что же дальше? — заинтересованно спросила я.
— А что? — пожала плечами Ардашева. — Я от удара потеряла сознание. А когда в себя пришла, Нателлочки рядом уже не было. Я поднялась кое-как, ножницы вытащила, ватой дырку в голове заткнула, девки мне как-то рану продезинфицировали, даже зашить попытались, вот от этого у меня и звездочка такая образовалась некрасивая. — Она снова приподняла с виска волосы. — На следующий день я даже на работу пошла, а там мне плохо стало, температура, голова кружится. Меня в изолятор положили, сказали, что пневмония, а я про рану-то ничего не говорила, а врачу там особо много не нужно. А когда я поправилась, Нателла ко мне больше не подходила и даже не смотрела в мою сторону. Но я точно скажу, она бешеная. Если что не по ней, она и убить может.
Когда ей отказывают, она сама не своя делается. А вы-то с ней где столкнулись, что про нее спрашивали?
— Да у меня дело об убийстве ее сына.
— А у нее сын был?
— Да, и к моменту осуждения он уже родился.
— Странно, — удивилась Ардашева. — Она про сына никогда и не вспоминала. А кто ее сына убил?
— Не знаю, вот ищу.
— Она и грохнула, — убежденно заявила Ардашева.
— Да нет, мужчина убивал.
— Значит, хахаль ее.
— Вы же говорили, что у нее нетрадиционная сексуальная ориентация, — напомнила я.
— Да мозги запудрила ему, долго ли умеючи, — отмахнулась Ардашева. — Вот помяните мое слово, она и грохнула.
— Не думаю, — медленно сказала я…
А в голове начала складываться картинка, совершенно невероятная. Но ведь Пруткин говорил, что ему никто не поверит, если он расскажет, как все было.
Нет, это надо обдумать. И уточнить еще кое-что. А что, если прямо спросить у Пруткина?.. Нет, пока рано.
До прокуратуры я добралась только к половине восьмого, в который раз подумав, как хорошо, что у моего ребенка есть бабушка, а то куда бы он девался неприкаянный, пока я по тюрьмам да по РУБОПам разъезжаю…
Горчаков терпеливо ждал моего прибытия, поскольку помнил, что я обещала привезти бумажник Скородумова. Я не торопясь, сняла куртку и сапоги, переобувшись в сменную обувь на десятисантиметровых каблуках. (Высоченные каблуки — моя слабость, я бы не ограничивалась десятью сантиметрами, но с двенадцати начинаешь уже падать вперед, да и по пожарным лестницам лазать менее сподручно…) Лешка за стеной, по-моему, уже затаил дыхание. Наконец я торжественно вошла, громко стуча каблуками, и шлепнула перед ним на стол конверт с моей подписью и печатью.
— Найдешь понятых? — спросила я Лешку, садясь на стул и вытягивая ноги. — А то я уже без сил.
— Сей момент, — отозвался Горчаков, выбегая в коридор.
Я слышала, как он вербует понятых из числа пожилых благообразных дам, ждущих под дверями кабинета Кочетовой, которая сегодня тоже что-то припозднилась. Наконец он уговорил двух почтенных леди, пообещав им, уж не знаю, какие блага. Дамы вошли в кабинет и затаились в уголочке.
— Ну что, открываем? — спросил он, держа конверт в руках.
Я кивнула, и он, убедившись, что конверт не вскрывался и печать цела, отрезал ножницами край конверта. Из него он вытащил бумажник и торжественно раскрыл его. Внутри лежали деньги — четыреста рублей сотнями, металлическая мелочь, в прозрачном окошечке помещалась фотография женщины, наверное жены, — и еще одно отделение было закрыто на молнию, оно-то было самым пухлым.
— Понятые, подойдите поближе, пожалуйста, — попросил Лешка, прежде чем расстегнуть застежку-молнию.
Дамы послушно подошли поближе и наклонились к Лешкиным рукам. Он расстегнул закрытое отделение и вытащил оттуда четыре кассеты необычного вида и размера — крохотные, с узкой пленкой.
— Та-ак…
Мы с Лешкой переглянулись. Вот еще одно осложнение вспухло перед носом: нам не на чем было эти кассеты послушать или посмотреть. По крайней мере, сегодня и сейчас не на чем.
— Что будем делать? — спросил меня Лешка.
— Сейчас запакуем эти кассеты в отдельный конвертик, составим протокол сегодняшнего осмотра и в нем укажем, что из бумажника извлечены четыре микрокассеты, которые помещены в другой бумажный конверт и заклеены и опечатаны, а понятые распишутся, — посоветовала я.
Лешка кивнул, он прекрасно понял, зачем это делается: поскольку сейчас мы посмотреть микрокассеты не можем, оставим это до лучших времен, — сейчас понятые не смогут засвидетельствовать их содержание. Чтобы избежать в дальнейшем обвинений в подмене кассет — мы пока не знаем, что на них записано, но вдруг там важные улики, — надо упаковать их до осмотра таким образом, чтобы исключить возможность подмены. А в следующем протоколе осмотра, когда раздобудем, на чем эти кассеты смотреть и слушать, укажем, как они были упакованы и как упаковка вскрывалась.