Валентин Иванов - Желтый металл

По мере накопления улик Зимороевы отступали, признавали одно, другое. Отец и сын держались уверенно; они были людьми, что называется, с характерами. Как жили, так и вели себя на следствии.

Нестерову казалось, что этим двум людям своеобразно помогала совершенная сухость души. В минуты отвлечения молодой следователь без труда мог представить себе обоих Зимороевых совершающими любую, например, жестокость, отнюдь не обязательно идущую им на пользу, а так, случайно, походя.

Упавшему не помогут: лень, да и не к чему нагибаться, утруждать себя. Ребенка обидят «для смеха». От скуки будут мучить животное. Если же дать волю, если смешать в той или иной форме выгоду, тут границ не будет.

Глядя на Зимороева-старшего, Нестеров видел в этой крепкой личности, над которой не властны годы, не только воображаемые черты невьянского «бога-владыки» Прокопия Демидова, но и его верных слуг, изобретавших пытки в угоду хозяину. Слуг, которые, дабы иметь влияние на своего повелителя, возводили на неугодных им людей обвинения в небывалых преступлениях.

Нестеров забыл о первых тяжелых своих ощущениях при столкновении с темной стороной нашей жизни. Напомнить – и он усмехнулся бы, как при воспоминании о мальчишеской незрелости.

Николай Зимороев отдал себе отчет в праздности и нелепости полного запирательства. Этот человек, как и некоторые другие, замешанные в «золотом деле», имел опыт и нахождения под следствием и тюремного заключения. Снабженные печальным опытом, подобные люди, начиная с полного отрицания своей вины, в состоянии довольно быстро оценить значение предъявляемых им улик. И они вступают в своеобразный торг со следствием: в ответ на очередное доказательство появляется очередное «искреннее» признание. Моральная цена такой «искренности» невысока, но иногда преступники привязаны к формулировке, и «искренние» или «чистосердечные» признания укладываются в деле однообразными сериями.

Продолжая поддерживать «германскую» версию в отношении найденного у него золотого песка, Николай Зимороев признал, что скупленное им и отцом золото у Василия Луганова при посредничестве Матрены Буенковой было перепродано Михаилу Трузенгельду.

Установление преступной связи между Зимороевыми и Трузенгельдом было лучом, осветившим темное пятно.

Свои первые признания Николай Зимороев дополнил категорическим заявлением, что между отцом и Трузенгельдом он только посредничал, не имея для себя никакой выгоды, и вообще находился в полной родительской власти. Так Николай Зимороев наметил свою общую линию поведения, которую нашел для себя наиболее благоприятной: настойчиво на предварительном следствии и на суде он выставлял себя лишь посредником между отцом и другими лицами, а какие-либо самостоятельные действия отрицал. При каждом удобном и неудобном случае Николай повторял, что с детства привык выполнять все отцовские приказы; так этот почтительный сын хотел укрыться на задах, за отцом.

Какая-то доля правды была: следствие раскрывало истинно домостроевскую обстановку в семье Зимороевых. Уж очень живописующие черточки выскакивали, как яркие искорки, в показаниях многих свидетелей. Жена Николая рассказывала, как «Петр Алексеевич учил сына всему нехорошему» и бил за то, что сын «жить не умел». Подобное подтверждала и тихая Акулина Гурьевна. Дочь Дарья показала, что была у нее одна золотая монета царской чеканки десятирублевого достоинства, подаренная ей отцом на свадьбе. Имея во время войны большую нужду, Дарья отнесла отцу монету, и тот дал в обмен кулечек манной крупы, около килограмма, и то не просто, а с руганью.

– Наш отец всегда имел жестокий характер, – рассказывала Дарья. – Было еще, забежала я голодная съесть хоть супа тарелочку. Акулина Гурьевна, добрая душа, налила мне на кухне; отец выходит: «Ты что тут? По делу людей жду, а тут шляются!» Выплеснул суп из моей тарелки прямо на пол, а меня погнал в тычки.

Гадкий старикашка Москвичев, зимороевский прихлебатель, счел своего покровителя «засыпавшимся навсегда» и, не сознавая гнусности своей роли, безыскусственно рисовал быт Петра Алексеевича.

Подобные показания набирались: старик был в своем роде человек заметный.

Сам он оставался верен себе. Уличили – он прекратил запирательство и, взвесив возможности, взвесив меру ожидающего его наказания, признавал не только факты, но и свое главенство. По его выражению, он «не обижался» на сына Николая.

– Верно говорит он. Мы его всегда держали в тугой узде, во всем по своей воле, и смотрел он из наших рук.

Что было в этом – гордость или желание помочь сыну? Нестеров был уверен, что только гордость.

Михаил Трузенгельд начал, как все, с абсолютного запирательства. Он отрицал не только скупку золота, но и знакомство с Зимороевыми: он и на улице, где они жили, никогда не бывал!

Стоило посмотреть, как Петр Алексеевич Зимороев, важно расправляя бороду короткопалыми пятернями, разглагольствовал на очной ставке:

– Мы, как люди старинные, многоиспытанные в долгой жизни, сочли, за благо признаться для упрощения последующего нам. А также и для смягчения возможной нам участи. А тебе, Миша, человеку молодому, сам бог велит следовать нашему примеру.

– Да что уж, Миша, вылезло все на свет, как тесто из квашни, – уговаривал Николай Зимороев, приводя известные факты.

– Уберите, этих людей! Я не могу смотреть на них. Это какие-то сумасшедшие, я их не знаю, – шипел Михаил Трузенгельд.

Не сдержав ярость, он однажды брякнул Николаю Зимороеву, с которым столкнулся под конвоем в коридоре тюрьмы:

– За то, что ты прешь на меня, я затяну следствие на пять лет, заморю тебя в предварилке!

Каждому нужно какое-то время на осознание своего нового положения. Михаилу Трузенгельду потребовалось ровно девять дней.

Для Фани и Левы Кацманов Бродкин был уличенным преступником. Сам вор или скупщик-организатор хищений, или перепродавец – квалификация не интересовала молодых людей. Щепотка золотого песка вызвала, подобно детонатору, взрыв. Горючий материал собрал сам дядюшка, считавший возможным излагать кое-какие взгляды при племянниках.

Несведущий человек зачастую досадует на медленность раскрытия преступления, на тягучесть следствия. Он не отдает себе отчета, что несоблюдение процедур сбора улик, двусмысленность и неопределенность доказательств поведут к анархии, к произволу в следственном и судебном процессе.

Юридически десять-двенадцать граммов золота-шлиха не могли еще служить уликой против Бродкина.

Во всех человеческих отношениях чрезвычайную роль играют личное убеждение, личное ощущение, оставленное общением. Логика, наблюдения, моральная оценка Бродкина, данная молодыми Кацманами, – все впечатляло ясностью, какой-то неоспоримостью.

Турканов думал, что в древности, на сборище судившего народа, подобные показания, взывая к совести массы, предрешали и суровый приговор и его немедленное исполнение.

Турканов поверил. Для него и его товарищей встречи с такими, как молодые Кацманы, – радость, отдых. Но формально для следствия мало, почти ничего: намек, нить, и только. Такую нить, однакоже, никогда не бросают. В конце концов правосудие торжествует – лишь не так быстро, как хочется постороннему человеку.

Теперь уже нет смысла рассказывать, какими методами сыска и следствия было намечено раскрыть темные дела котловского богача и предполагать, как скоро могло бы это произойти.

Михаил Трузенгельд назвал Бродкина, предупредив ход, намеченный Туркановым. Ход был заготовлен. Щепотка золота-шлиха, доставленная молодыми Кацманами, была исследована; лабораторный анализ говорил о восточносибирском происхождении золота.

Следствие получило и оружие, и улику, и нить, тянущуюся в Москву…

Обыск производился одновременно у Бродкина и у его тестя Брелихмана.

Почти двадцать четыре часа потребовалось для описи и оценки, с помощью понятых из Ювелирторга и Скупторга, ценных предметов и предметов роскоши, принадлежавших Бродкину.

Оборотный капитал Бродкина. Восемнадцать золотых и платиновых часов, массивный золотой портсигар, золотая разливательная ложка весом в триста пятьдесят граммов, шесть пар золотых столовых вилок и ложек, броши, кольца, браслеты, цепочки…

Для фотографирования золотой фонд Бродкина развернулся во всем великолепии на двух больших столах. Красочное, красивое зрелище, нечто вроде клада из тех, что так заманчиво описываются в романах. И, в сущности, к золоту Бродкина налипло не меньше грязи, гадости, чем к зарытому флибустьерами кладу где-то на Черепашьих островах.

Итог оценочной ведомости превысил четыреста тысяч рублей. Кроме того, Бродкин обладал легко ликвидным капиталом в сто сорок тысяч рублей в разных сберегательных кассах и в облигациях трехпроцентного займа.