Луиз Пенни - Каменный убийца
– Я не был в плену, – ответил Финни. – Вы правильно сказали, я попал в японский концентрационный лагерь, но в плену я не был. Это не игра слов. Тут существенная разница. Критическая.
– Я вам верю.
– Я видел, как там люди умирали. Много людей. Большинство. И знаете, что их убило?
«Голод, – хотел было сказать Гамаш. – Дизентерия. Жестокость».
– Отчаяние, – ответил Финни. – Они считали себя пленными. Я жил с этими людьми, ел баланду с червями, спал на таких же нарах, так же, как они, надрывался на работе. Но они умерли, а я выжил. И знаете почему?
– Вы были свободны.
– Я был свободен. Мильтон в конечном счете прав. Я никогда не был пленником. Ни тогда, ни теперь.
– Какие же подсчеты вы ведете, приходя сюда? Птиц вы не считаете. И я не думаю, что вы считаете деньги.
Финни улыбнулся:
– Вы знаете, что можно купить за деньги?
Гамаш отрицательно покачал головой.
– Я бухгалтер, я всю жизнь считал деньги и наблюдал за людьми, которые ими владеют. И знаете, к какому выводу я пришел? Знаете, что единственное можно приобрести за деньги?
Гамаш ждал.
– Пространство.
– Пространство? – переспросил Гамаш.
– Дом побольше, машину побольше, побольше номер в отеле. Билеты первого класса на самолет. Но на них нельзя купить даже комфорта. Никто так не жалуется на неудобства, как богатые и имеющие привилегии. Комфорт, безопасность, легкость. Ничего этого не купишь за деньги.
Он медленно побрел прочь с пристани, тихонько постукивая туфлями о доски.
– Знаете, ваш отец был героем. Ему хватило мужества признать, что он ошибался. И измениться. Он ненавидел насилие, ненавидел убийство. Занятно, что его сын посвятил себя поиску убийц и передаче их в руки правосудия. Но будьте осторожны, молодой Арман. Не несите его крест. Вы не обязаны мстить за каждую смерть.
– Меня выводит из себя не смерть, – возразил Гамаш. – А страдания. Моему отцу это тоже не давало покоя. Я не считаю это крестом, не считаю бременем. Может быть, это наследственное.
Финни внимательно посмотрел на него:
– Вы спрашивали, что я считаю каждый вечер и каждое утро. Что я считал каждый день в плену, когда люди лучше меня слабели и умирали. Знаете, что я считаю?
Гамаш стоял неподвижно, боясь спугнуть этого человека и так никогда и не узнать ответа. Но он знал, что может не беспокоиться. Этот человек не боялся ничего.
– Я считаю, сколько раз благодать осенила меня.
Он повернулся и увидел Айрин на террасе, словно почувствовав ее присутствие.
– Нас всех осенила благодать, и мы все порчены, старший инспектор, – сказал Финни. – Каждый день каждый из нас ведет подсчет. Вопрос только в том, что мы считаем.
Старик снял шляпу с головы и протянул Гамашу.
– Нет-нет, пожалуйста, оставьте ее себе, – попросил Гамаш.
– Я старик. Мне она больше не понадобится. А вам пригодится. Для защиты.
Финни вернул ему шляпу – ту самую, что он купил вместе со шляпой для Рейн-Мари, когда у нее вдруг появилась боязнь заболеть раком кожи. Он купил себе такую же, чтобы она не чувствовала себя глупо в этой защитной шляпе с огромными полями.
Гамаш взял шляпу.
– Вы знаете Марианские острова, сэр? С них американцы отправились освобождать Бирму. Марианы.
Финни остановился и посмотрел на четыре кресла, на одном из которых сидели женщина и ребенок, так непохожие на остальных Морроу.
* * *– И теперь я хочу рассказать тебе историю, – сказала Рейн-Мари, глядя на возбужденного ребенка, который только что закончил рассказывать взрослым о Пегасе. – О Пандоре.
Питер поднялся с места:
– Мне что-то не хочется слушать это еще раз.
– Останься, Питер, – попросила Клара, беря его за руку.
Он помедлил, но все же сел на свое место и принялся ерзать, не в состоянии найти удобное положение. Сердце его отчаянно билось, пока он слушал знакомую историю. Он снова был дома на диване, пытался удержать свое место рядом с братом и сестрами, чтобы его не выкинули. А напротив них сидела мать с прямой спиной и читала. Отец играл на пианино.
«А вот это для Питера», – говорила мать, и остальные начинали хихикать.
И она читала им про Пандору, которая жила в раю. В мире, где нет места печали и боли, насилию и болезням. Но в один прекрасный день верховный бог Зевс сделал Пандоре подарок. Великолепную шкатулку. Но с одним условием: Пандора никогда не должна была ее открывать. Каждый день Пандору тянуло к шкатулке, и каждый день она находила в себе силы противиться желанию, вспоминая слова Зевса, что шкатулку открывать нельзя. Но однажды любопытство пересилило, и она приоткрыла шкатулку. Всего на чуть-чуть. Но этого было достаточно. Более чем достаточно.
Наружу вырвались крылатые ужасы. Ненависть, клевета, злоба, зависть, корысть – все они с криком вылетели в мир. Болезни, боль, насилие.
Пандора захлопнула шкатулку, но было поздно.
Питер ерзал на кресле, чувствуя, как паника, словно армия муравьев, заползает на него. Вот так же он ерзал и на диване, а брат и сестры щипали его, чтобы он угомонился. Но он никак не мог угомониться.
Не мог и теперь. Его взгляд упал на сияющий белый куб в непреходящей тени черного ореха, дерева-убийцы. И Питер понял: что бы ни думал Гамаш, эта шкатулка открылась сама по себе. И из нее вылетели ужасы. Она наклонила и уронила статую отца на Джулию. Убила, раздавила ее.
Он снова услышал голос Рейн-Мари:
– Но не все успело вырваться на свободу. Что-то осталось лежать, свернувшись, на самом дне.
Ребенок смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Питер перестал ерзать и тоже уставился на Рейн-Мари.
Что-то осталось в шкатулке? Для него это было откровением. Его мать никогда об этом не рассказывала.
– На самом дне, под всем остальным, лежало что-то. И оно осталось. Не вылетело.
– И что же это было? – прозвучал детский голос.
– Надежда.
* * *– Дай-ка я тебе помогу. – Питер потянулся к чемодану матери.
– Это может сделать Берт. Или кто-нибудь из швейцаров.
– Я знаю, что они могут. Но я хочу сам тебе помочь.
– Как тебе угодно.
Он понес ее чемодан к двери. Томас и Сандра уезжали не попрощавшись. Томас, правда, посигналил – то ли на прощание, то ли прогоняя Питера с дороги.
– Берт сейчас подгонит машину, – сказал миссис Финни, глядя перед собой.
– Как ты себя чувствуешь?
– Прекрасно.
– Мама, я так виноват с этой надписью. Я не должен был это делать.
– Справедливо. Ты поступил отвратительно.
Питер ждал какого-нибудь «но».
Айрин Финни ждала машину. Что это Берт так задерживается? Когда они собирали вещи в номере, он просил ее все сказать детям. Объяснить, почему она никогда не прикасается к ним, не обнимает их. Никогда никого не целует и не позволяет целовать себя. В особенности последнее. Рассказать им про боли, которые доставляет ей невралгия, отчего любое прикосновение, даже самое легкое, для нее мучительно.
Она знала, что они думают про нее. Что она холодная. Бесчувственная. Она же, напротив, была сверхчувственная. Чувствовала слишком глубоко.
Но так ее воспитали: никогда не выдавать своих изъянов, слабостей, чувств.
Она посмотрела на Питера, который держал ее чемодан. Открыла было рот, но в этот момент появилась машина. Она вышла из пустоты.
– Вот и он.
Не оглянувшись, она села в машину и уехала.
«В скобяной лавке не купишь молока».
Мариана сказала Питеру о записке, которую оставил ей отец. «Может быть, – подумал Питер, – если собрать все записки, что мы получили, то можно будет разгадать код». Но потом он улыбнулся и покачал головой. Старые привычки. Никакого кода не было, и он давно знал ответ.
Отец любил его.
Он проводил взглядом мать, исчезнувшую в лесу, пытаясь понять, сможет ли он когда-нибудь убедить себя, что и мать любит его. Когда-нибудь, возможно. Но не сегодня.
Он вернулся к Кларе, зная, что не все покинуло «Усадьбу». Одно осталось.
* * *Рейн-Мари нашла мужа на пристани. На нем снова была его широкополая шляпа, брюки закатаны, ноги опущены в чистую, прохладную воду.
– Я чуть не потеряла тебя сегодня, да? – Она села рядом с ним и почувствовала аромат розовой воды и сандалового дерева.
– Ерунда. Я, как и «Усадьба», построен на века.
Она улыбнулась и похлопала его по руке, постаралась выкинуть это из головы.
– Я наконец дозвонился Даниелю, – сообщил Гамаш. – Извинился перед ним.
Он сделал это искренне.
– Я сказал ему: если он хочет назвать сына Оноре, то я его на это благословляю. Он был прав. Оноре – хорошее имя. И потом, его ребенок пойдет своим путем. Как и Бин. Я думал, что это жестоко – называть ребенка Бин, что это не принесет ему счастья. Но Бин вовсе не кажется несчастным.
