Презумпция невиновности - Анатолий Григорьевич Мацаков
Шмели быстро привыкали к своему новому месту жительства и уже через день-другой вели активную трудовую деятельность. Их мед, по общему нашему убеждению, был несравненно вкуснее и ароматнее пчелиного, хотя, впрочем, пчелиный мед нам доводилось пробовать довольно редко, а многие вообще не знали его вкуса.
Пчеловодческий бум вскоре охватил все село. А поскольку желающих заниматься этим делом было больше, чем, пожалуй, шмелей в округе, то появилась другая напасть — начались кражи «ульев», взаимные подозрения, ссоры и даже драки. А если учесть, что крали ящики со шмелями в ночное время, то огороды и грядки оказывались вытоптанными. Более того, всякая работа по хозяйству была заброшена, потому что целыми днями в поисках шмелиных гнезд мы рыскали по полям и лугам, пропадали в лесу. И родители вынуждены были принять соответствующие меры. Шмелиная эпопея для многих из нас закончилась плачевно.
Вечерело. Оранжевый диск солнца уже почти касался кромки леса, над сажалками сгущался туман. Я закурил и направился через луг к кладбищу.
Двое мальчишек лет по десяти-двенадцати гоняли у плетня футбольный мяч. Тут же на земле лежали их куртки, стояли сапожки.
— Ну-ка обуйтесь немедленно! — прикрикнул я на них. — Простудитесь.
— Что вы, дядя! — удивились они. — Земля-то теплая...
— Цыпки на ногах появятся.
— Цыпки? — уставился на меня один из мальчишек и провел грязной ладошкой по рыжему вихру на затылке. — А что это такое?
Цыпки им были неведомы. А может, это к лучшему, что болезни нашего послевоенного детства ушли в прошлое?
С первым весенним теплом мы снимали обувь и до глубокой осени шастали босиком. Подошвы ног к концу лета превращались в такие панцири, что им нередко нипочем были проволока, гвозди и даже стекло...
Однако в мае-июне почти всех нас настигала повторяющаяся из года в год неприятность: на ногах появлялись так называемые цыпки — ступни, словно поклеванные курами (может, отсюда и название — «цыпки»?), покрывались струпьями, трещинами, кровоточили. Днем в мальчишечьих заботах цыпки особенно не донимали, давали они знать о себе ночью — от ноющей боли впору было хоть волком выть.
Мать привела меня к бабке Надежде, пожаловалась:
— Даже не знаю, что делать с ним. И гусиным салом смазывала, и холодной сметаной прикладывала...
Бабка взглянула на мои ноги, осуждающе покачала головой и сказала матери:
— Поднимай его на утренней зорьке, заверни в какое-либо тряпье ноги, и пущай по росе походит. Да гляди, чтобы не прыг-скок, а долго ходит. И не одно утро, а три-четыре кряду. — Бабка щепоткой пальцев вытерла губы, строго спросила у меня: — Все понял, что я говорила?
— Понял, — буркнул я.
Вставать в такую рань мне, конечно, не хотелось. Но чего не сделаешь, чтобы утихли эти адские боли!
Мать подняла меня затемно. Обмотала мои ноги какой-то рванью, обвязала шпагатом, и я, ежась от утренней свежести, по меже через огород вышел на околицу.
Над печными трубами начался куриться дым. Деревня просыпалась. Но вокруг пока стояла тишина. Только где-то в поле приглушенно рокотал мотор трактора, да в ивовых кустах сонно попискивала какая-то пичужка. В стороне сажалок поднимался белесый туман. На востоке разгоралась заря, и навстречу ей по небу потянулись взъерошенные, словно невыспавшиеся, багровые снизу облака. В зыбких предрассветных сумерках тускло, как бы припорошенная инеем, серебрилась седая от росы трава, и позади меня оставался темный, неровный след...
Домой вернулся с восходом солнца. Сел на приступок, размотал тряпки. Ноги мои были покрыты грязно-серым налетом. Торопливо ополоснул их в корыте, забрался в сарай на старое сено и впервые за эту неделю забылся в глубоком, без сновидений сне.
Мать тщательно и неуклонно выполняла указания бабки: еще три утра я бродил по росной траве. На четвертый день бабка придирчиво осмотрела мои ноги, сказала:
— Сейчас смажу гусиным салом, и считай, что лечению конец. Росное утро, внучек, вылечивает и не такие хворобы. Получше всяких докторов вылечивает!
Как знахарка бабка Надежда пользовалась известностью далеко за пределами Мосточного, вылечивала травами многие болезни. За исцелением к ней приезжали даже из соседних областей. В селе же она была единственным безотказным доктором, это уже потом, в шестидесятые годы, у нас появился фельдшерско-акушерский пункт. Бабки давно уже нет на свете, но благодарная память о ней сохранилась у людей до сегодняшнего дня.
6
Под кладбище мои далекие предки выбрали песчаный бугор, обнесли его рвом, вероятно, с единственной целью — чтобы вешние и осенние воды не задерживались среди могил, не беспокоили усопших. Ров за столетия заплыл, едва угадывался. От посаженных когда-то по его внутреннему обводу и давно сотлевших верб каждую весну из корней продолжали появляться все новые и новые побеги, постепенно заполняя собой все кладбище.
Двое хмурых мужчин сидели на груде вывороченной земли, курили, лениво сплевывая в открытую могилу с аккуратно подчищенными стенами, в которых желтели срезанные корни. Мужчины молчаливым кивком ответили на мое приветствие. Я попросил лопату, они тем же кивком головы разрешили ее взять. И пока я в маленькой ограде на родительских могилах вскапывал землю и убирал корни травы, молча и безучастно наблюдали за мной. Потом о чем-то вполголоса заговорили. Один из них бросил в могилу окурок и решительно направился ко мне. Потоптавшись возле ограды, хмуро сказал:
— Вот что, хозяин, работу свою мы сделали, так что... может, заплатите или к Ивану Тимофеевичу нам идти?
— Сколько? — я вогнал в землю лопату, достал бумажник.
— Ну, сколь не жаль, — мужчина оглянулся на своего товарища, начал переминаться с ноги на ногу. — Зимой мы в Волотыне копали могилу для профессора — завещал, значит, похоронить на родине, — так вдова полсотни нам отвалила. Но это по зимним условиям, землю пришлось ломом долбить...
Я вытащил из бумажника четвертной:
— Хватит?
— Вполне, — мужчина сразу оживился: — Огромное спасибо! А на поминки мы не придем, там не до нас будет...
Через минуту мужики, вскинув на плечи лопаты, удалились с кладбища. Я остался один среди покосившихся крестов, полуразрушенных памятников. Опустился на старую, полусгнившую скамейку рядом с зияющей могилой.
Эх, Валька, Валька! Что же ты натворил, дружище?! Неужели у тебя не было иного выхода? Ты же никогда и ни перед
