Алексей Макеев - Неслабое звено
Относительно самого Григория Каленова отец Михаил толком сказать не мог ничего. Плохо его знал: не такая уж великая фигура – церковный сторож. Сорока с лишним лет, пожалуй, ближе к пятидесяти. Неразговорчивый. Угрюмый, даже мрачный порой. Да, конечно, верующий. Иначе бы его не взяли. Соблюдал посты. Говел, исповедовался, причащался, как положено. Видимо, когда-то сильно пил, но ни в чем таком за этот год замечен не был. Вот и все, пожалуй.
Сам Гуров к такой краткой характеристике покойного сторожа мог бы добавить очень немного, хотя, конечно же, все возможности управления задействовал и информацию получил еще до визита к отцу Михаилу. Благо прописка у Каленова оказалась подлинная. Но была эта информация крайне обезличенная.
И нет ответа на очень важный вопрос: знал сторож преступника? Был с ним в сговоре и погиб, что-то не поделив с убийцей? Если нет, то зачем впустил его в запертый храм?! Ведь никаких следов взлома не обнаружено! А те первые четыре иконы каким таким хитрым образом увели у него из-под носа, да еще копиями подменили? Сплошные загадки…
– Хорошо, – продолжил свои расспросы Гуров, – я правильно понял, что служба в тот вечер, то есть перед ночью преступления, протекала обычным порядком? Меня вот что интересует: с какого времени Каленов остался в церкви один?
– Все верно. Служили всенощную. Я сам служил. Начали, как обычно, в пять часов вечера, а к половине двенадцатого ночи завершили. Пока собрались, переоделись… Еще минут сорок. С половины первого он точно один остался.
Так. По заключению медэкспертов смерть сторожа случилась в промежутке между двумя и четырьмя часами ночи. Вопрос: мог ли преступник спрятаться где-то в самой церкви, пересидеть час-полтора, а потом…?
– Нет, – достаточно категорично ответил Бурнов, когда Лев ему этот вопрос задал. – Во-первых, народу на службе было немного, все на виду. А во-вторых – где? Не в алтаре же, прости, господи, меня за эти греховные слова! Разве что в трапезной? Но какой смысл ему в трапезной прятаться, если рабочее место для сторожа в ней как раз находится?
«Очень большой смысл, – подумал Лев, – при условии, что сторож в сговоре с преступником. Значит, Каленов был в трапезной? Это интересный момент, нашли-то его труп совсем в другом месте!»
– Ответьте мне, отец Михаил, на очень важный вопрос. Далеко ли от того места, где висела икона, до двери в трапезную?
– Близко, пожалуй что. Икона висела в Богородицыном приделе, почти у Богородицыного алтаря. Близко, – решительно подтвердил Бурнов.
– А как вы думаете: если преступник каким-то образом пробрался в храм незамеченный Каленовым, то, когда он стал икону снимать, мог сторож из трапезной услышать шум?
– Должен был услышать. Не так-то просто ее снять. Да ведь размеры немаленькие, все же метр на метр тридцать. Опять же, вес солидный… Если не спал мертвым сном, – глаза священника округлились, он торопливо перекрестился, – ох, прости, господи, что это я про покойника говорю! Словом, если не спал, то услышал бы. Но как вор мог пробраться незамеченный? Церковь-то заперта! Сторож запирался изнутри, до самого утра.
«Вот то-то и оно, что непонятно, как, – подумал Гуров. – Или приходится предположить, что у преступника был дубликат ключа. Двери у храма две: одна – центральная, двустворчатая, парадный вход, так сказать. Ее открывают во время служб. Она мало того что запирается на мощный ригельный замок, так еще изнутри имеет прочный капитальный засов, который, кстати, был задвинут. Но есть ведь вторая, поменьше и одностворчатая. Она во время богослужения тоже отперта, но не только во время богослужения! Ее еще используют как своего рода служебный вход. Засова там нет, замок попроще – стандартная шведская система. Именно эта дверь оказалась открытой, когда пришедшая рано утром уборщица, обнаружив труп Каленова, вызвала ППС. А ведет она как раз в небольшой закуток, откуда, если повернуть направо, будет трапезная. Если дубликат существует, то это дубликат ключа именно от этой, одностворчатой служебной двери. Тогда сразу возникает вопрос: откуда дубликат? А труп нашли, да, все правильно, именно там. В Богородицыном приделе.
– Когда последний раз меняли церковные замки на главной, а также на той, какая поменьше, дверях, не помните, конечно? Я так и думал. – Гуров кивнул. Помолчал некоторое время. – А кто, по-вашему, мог этим заниматься? Замками. И ключами к ним.
– Кто? Да ктитор, наверное. Я же говорил вам – весь церковный быт на ней. На Сукалевой то есть.
«Вот теперь появилась определенность, – решил Лев, – кто из теплой церковной компании следующий со мной встречается. Итак, Муза Григорьевна Сукалева. Женщина с тяжелым характером. Ну да с нас тоже мед не капает, не привыкать!»
… Дворники уже успели расчистить тротуары и сгрести к обочинам мостовых выпавший за ночь снег, а ночная вьюга вычистила воздух, он стал по-особенному крепок и свеж. Гуров бодро шагал по Маросейке, с наслаждением наполняя легкие этим воздухом. Не пришлось даже возвращаться в управление, чтобы узнать домашний адрес Сукалевой, – покопавшись с минуту в своей записной книжке, его продиктовал ему Бурнов.
Лев любил ходить пешком и, если время позволяло, предпочитал именно такой способ передвижения в любую погоду. Может быть, еще потому, что на ходу Гурову особенно хорошо думалось. Хотя пока материала для анализа было явно недостаточно. Нельзя строить версии на почти пустом месте, это распространеннейшая ошибка молодых сыщиков, своего рода болезнь роста. Пока он толком ничего не узнал, мало того, не очень представлял, откуда брать недостающие кусочки следственной мозаики. Что ж! Посмотрим, что скажет Муза Григорьевна, тем более идти осталось всего ничего. Вон он виднеется, нужный ему дом с продуктовым магазином напротив, как и объяснял Бурнов.
* * *Даже ко многому привычного, многого навидавшегося полковника Гурова внешность и слова женщины, открывшей ему дверь двухкомнатной квартиры на первом этаже, повергли в легкий шок. «Нет, – подумал Лев, – это я не туда попал. Это Бурнов напутал чего-то. Ничего себе церковный староста, я на японскую гейшу гораздо больше похож…»
Животастая, неопрятная, как бывают неопрятны только старухи. С пухлым задом и грудями. Пахло от нее мокрой тряпкой и вареной рыбой. Под носом топорщились темноватые волосики. В какой-то безумной хламиде, похожей на шерстянную кофту, вязаную на слона. Но хуже всего – глаза. Навыкате, еще увеличенные очками, стопроцентно сумасшедшие, глядящие на Гурова с такой яростной и откровенной ненавистью, что того мороз по коже пробрал.
– Убирайся! Убирайся, тварь, пас-с-скуда! – Затем послышался отборный визгливый мат, особенно мерзостный из уст пожилой женщины. – Не знаю я никаких сучьих полковников! Все врешь, гадина, алкоголик! Ты – его собутыльник, я твою рожу помню и голос тоже! Вот сейчас, сейчас я тебя кипяточ-ч-чком ошпарю! – Тут последовал новый взрыв мата. – Сдохнешь, как мерзавец этот сдох! А чтоб вы все, твар-р-рюги, попередохли!
Она, развернувшись с неожиданной для ее возраста прытью, исчезла в глубине квартиры. Гуров поежился: а ведь правда, притащит сейчас с кухни ковшик кипяточку, да в физиономию… Уж если боялся Лев Иванович Гуров кого на этом свете, так это сумасшедших. Но ситуация требовала прояснения. За кого его принимают? Почему эта агрессия с порога? Наконец, что это за «мерзавец», который «сдох»? Но главное это Сукалева или кто? Опасливо поежившись, он шагнул в темный, провонявший вареной рыбой коридорчик.
– Убью-ю! Ошпарю-ю! – донеслось откуда-то справа – очевидно, из кухни.
Сразу же раздался другой голос, тоже женский:
– Успокойся, Муза! Я тебе говорю, угомонися! Садися вот на стул-то, я сейчас узнаю все да выгоню негодяя-то, греховодника…
«Так. Все ж таки Муза. Значит – Сукалева, нет никакой ошибки, – обреченно подумал Лев. – А я, получается, негодяй-греховодник, меня сейчас будут выгонять. Вот влетел-то, спасибо отцу Михаилу! Предупреждать надо о таких своих кадрах…»
На сей раз перед ним предстала высокая, тощая, усохшая, как вобла, старушенция в длинном, наглухо застегнутом черном платье. Ее лицо чем-то неуловимо напоминало мордочку старой, поседевшей морской свинки. Волосы гладко зачесаны. Постно поджатые сухие бесцветные губы и та ханжески-благообразная мина, которой столь отличаются некоторые старые богомолки.
– А ктой-то ты такой-то? – поинтересовалась карга голосом, не предвещавшим ничего доброго. – И чегой-то тебе, голубь, от старушек надоть?
Эта, по крайней мере, не производила впечатления буйнопомешанной, и Гуров ясно, доходчиво объяснил, кто он такой. С тем, что ему «надоть», торопиться не следовало, сперва очень желательно было разобраться, что, собственно, происходит в этом филиале сумасшедшего дома. Гурова начали дергать оч-чень неприятные предчувствия какой-то надвинувшейся поганой заморочки. Конечно же они не замедлили сбыться:
