Фридрих Незнанский - Кровные братья
Разумеется, традиционные ежедневные детские «посиделки» давно уже прекратились, превратившись в не столь частые, но по-прежнему теплые и сердечные дружеские встречи. Причиной этому послужил и «географический фактор» — после чуть ли не двадцати лет добросовестной работы театр наконец сподобился выделить Елене Васильевне двухкомнатную квартиру на Юго-Западе, забрав, естественно, в свою пользу их комнату на «Новокузнецкой»; расстояние неблизкое, конечно, массу времени начала пожирать дорога в центр и обратно, но для тех, кто прошел через все прелести коммунального сосуществования, не надо объяснять, каким праздником для людей становились собственная кухня, собственные ванная и туалет. Теперь и у Юры наконец-то появилась возможность пригласить Герку в свою, персональную комнату. Вот только времени для подобных визитов — шутка ли, чуть ли не пол-Москвы надо пересечь — и у того и у другого становилось все меньше и меньше.
Но не редкость и краткость дружеских встреч стали той занозой, которая болезненно впилась в сознание Владимирского. Гера Райцер жил какой-то своей, независимой и обособленной, жизнью, в подробности которой он категорически не желал посвящать товарища детских лет.
Однажды в коридоре консерватории Венька Файман, альтист с их курса, обращаясь к Райцеру, пробормотал пару фраз на каком-то странном, не похожем по звучанию ни на один из отпечатавшихся в звуковой памяти Владимирского языке. Герка ответил также несколькими гортанными словами. «Шалом!» — «Шалом!» И собеседники разошлись.
— Чего это вы? Жаргон какой-то особый изобрели…
Никогда прежде не случалось Юре Владимирскому видеть такой жесткости и озлобления во взгляде, которым наградил его в этот момент лучший друг детства!
— Это, чтоб ты знал, никакой не жаргон, а иврит, один из древнейших и важнейших мировых языков. И это язык моих предков. Я его учу.
— Да что ты! Извини! Я же не хотел тебя обидеть. Звучат все слова как-то странно… Ну сболтнул сдуру…
— А сдуру не надо болтать. Лучше сначала немного подумать. Ладно. Проехали.
И тем не менее первым, кому позвонил Владимирский после возвращения из Генуи, был именно Герка.
— Старичок, рад тебя слышать! Мы тут все в восторге от твоих успехов. Поздравляю!
— Спасибо. А что у тебя слышно? Когда в Познань?
— В Познань? Да на Венявского я, знаешь ли, не еду.
— Не понял? То есть как?
— Ну обстоятельства несколько изменились…
— Погоди-погоди… Что такое? Что произошло?
— Тебе как, официальную версию или реальный расклад?
— И то, и другое.
— Ну по официальной версии неверно была составлена заявка на участие в конкурсе, слишком поздно поданы документы на оформление визы, ну и так далее и тому подобное…
— Что-о-о?! Поляки отказывают тебе в визе?
— А почему бы и нет? Народная Польша — большое, независимое и совершенно самостоятельное государство. Кого хотят — впускают, кого нет — извините-подвиньтесь, дорогие друзья.
— Чушь какая-то! Ну а неофициально?
— А неофициально и того проще. Известно, что у поляков на этот раз нет никого достойного, кто мог бы прилично выступить на конкурсе. Да и состав иностранных участников довольно слабенький. И что же получается? Выходит, они собственными руками должны отдать победу какой-то жидовской морде?
— Гера, что ты городишь?!
— Юрочка, я понимаю, конечно, ты далек от всех этих проблем. Но, на всякий случай, чтоб ты знал: антисемитизм в Польше цветет махровым цветом, настолько, что они практически принудительно выслали из страны всех своих евреев. И тут является какой-то Райцер…
— Да ты-то тут при чем? Ты же по всем документам — русский.
— И еще одно заблуждение, Юрок. Как говорится, «бьют не по паспорту, а по роже». А уж более семитскую физиономию, чем у меня, поди поищи! Так что давай, старичок, готовься к конкурсу, кроме тебя, послать сегодня некого, а упускать престижные премии большевички ох как не любят.
— Герка, ты с ума сошел! Чтобы я вместо тебя… Ну, знаешь ли…
— А ты не горячись. Как там у ваших говорится? «Если партия прикажет, комсомол ответит: есть!»
— Мне почему-то кажется, что ты сегодня изо всех сил пытаешься меня обидеть и оскорбить.
— Ничего подобного! Как раз наоборот. Я тебя очень люблю и потому хотел бы предостеречь от необдуманных и опрометчивых шагов.
— Каких, например?
— Не надо из-за меня «лезть в бутылку» и ломать не только удачно складывающуюся карьеру, но, возможно, и всю свою жизнь.
— Договаривай, раз уже начал.
— Хорошо. Ты знаешь, что я с нашим квартетом не так давно ездил в Венгрию?
— Слышал. И что?
— А то, что на обратном пути кто-то из наших меня хорошо подставил.
— Каким образом?
— Таможня конечно же получила соответствующую наводку, перевернула весь мой чемодан и нашла пару-тройку книжек.
— Каких еще книжек?
— Да полная ерунда. Самоучители иврита для начинающих, грамматические пособия, таблицы ивритских глаголов…
— Та-ак…
— Этого хватило. Теперь мне приписан контрабандный провоз в СССР подрывной сионистской литературы. Обо всем доложено и в консерваторию, и в соответствующие инстанции. Так что отныне я, дорогой мой друг, и изгой, и пария. Не говоря уже о том, что, разумеется, «невыездной». За пределы Московской области пока еще выпускают — и за то спасибо.
— Гера, это же какой-то бред!
— Не скажи. «Они» так не считают. Ну все. Поговорили. На сегодня достаточно. Увидимся — потолкуем подробнее.
Первым, кого встретил Юрий на следующий день в консерватории, оказался секретарь комитета комсомола Лешка Фролов. Перст судьбы! Из всех соучеников не было более скользкой и неприятной личности, наиболее подходящей, чтобы сорвать злость и раздражение Владимирского после вчерашнего разговора с Геркой. Бездарнейший музыкант, но при этом умный, хитрый и прозорливый карьерист, Фролов давно уже поставил крест на своей виолончельной исполнительской судьбе, прекрасно понимая, что никаких лавров он тут стяжать не сумеет. Иное дело — общественно-политическая сфера. И здесь дипломатичному, ловкому и беспринципному Фролову не было равных.
Вот и сегодня, уловив каким-то шестым чувством возбужденное и неадекватное состояние Владимирского, Фролов ловко перехватил инициативу в разговоре:
— Юрка! Поздравляю! Говорят, ты был бесподобен!
— Спасибо.
— Ну вот теперь еще «возьмешь» Венявского — и прямая дорога на Чайковского.
— Какого-такого Венявского? В Познань едет Райцер.
— Э-э-э… Ты, я смотрю, несколько отключился от нашей здешней жизни. Ну что ж, буду первым, кто тебя обрадует. С тебя, кстати, причитается за добрую новость. Решением кафедры, партбюро, ученого совета — на Венявского едешь ты.
— На Венявского едет Райцер!
— Уже не едет. У него… С ним… В общем, с Райцером возникли некоторые проблемы.
— Какие еще проблемы?
— Все в свое время узнаешь. Я, кстати, именно тебя и разыскивал. Сегодня в одиннадцать подойдет один очень важный человек, который хотел бы с тобой встретиться.
— У меня в одиннадцать репетиция.
— Юра, это человек, из-за которого репетицию придется отменить. Ты меня понял?
— Нет.
— А жаль! Так в одиннадцать в комитете комсомола.
— Чего ты темнишь, а?
— Юра, в одиннадцать. А репетицию перенеси, переназначь на другое время, отмени, в конце концов. Ну я не знаю что… Что-нибудь сделай.
Дверь комитета комсомола Юрий открывал с каким-то тошным и муторным чувством. За столом секретаря сидел аккуратненько одетый малопримечательный человечек. Фролов, уступивший гостю свое руководящее кресло, как-то показательно суетился, создавая видимость несуществующей деятельности: перекладывал бумаги на столе, переставлял папки в шкафу…
— О! А вот и наш дорогой Юрочка! Ну я пойду, у меня сейчас семинар по научному коммунизму, а вы пока побеседуйте.
— Да-да, Алексей Петрович, вы свободны. — Человечек за столом произнес это каким-то необыкновенно высоким, писклявым, чуть ли не детским голосом, а от попытки придать себе при этом особую весомость и внушительность казалось, что его голос вот-вот и вообще сорвется на фальцет. — Прошу вас, Юрий Васильевич, присаживайтесь!
— Прошу вас, Юрий Васильевич. Прибыли! — Сережа, с шиком завернувший на уснащенную многочисленными запрещающими знаками стоянку, уже откровенно не скрывал своей антипатии к министерскому чинуше и обращался исключительно к Владимирскому.
Мощные прожекторы аэропорта Домодедово вполне успешно справлялись с кружащейся в воздухе снежной мутью, и казалось, что именно от напора этой световой массы неистовый ураган начинает терять свою неукротимую сокрушительность.
— Отлично, Сережа! Что у нас там со временем? — Это уже непосредственно к Николаю Родионовичу: — Семь минут до посадки? Замечательно. Успеем выпить по чашке кофе. — Владимирский, не застегивая свою роскошную шубу, лишь слегка запахнулся и открыл дверь. — Кстати, Сережа, пока они тут вырулят, пока багаж, то да се — минут тридцать — сорок у нас есть. Вы бы не сидели тут в машине. Пройдите в ВИП-зал, чаек-кофеек-бутербродик…
