Йорген Брекке - Царствие благодати
Час спустя они сидели в кровати, все еще неодетые, и рассматривали учебник анатомии Грея. Она положила голову ему на плечо, и ее длинные черные волосы окутывали его как плащ. Дыхание ее было спокойным. Когда-нибудь потом она назовет этот истекший час невесомым и скажет, что сила тяжести изменила свою природу. А он лучше всего запомнит свое ощущение — в первый раз ему казалось, будто послеоперационная пустота в голове полностью заросла.
— Ненавижу сериалы про врачей, — сказала она насмешливо.
— Я тоже, — согласился он, — в лучшем смысле слова.
— Джонс дал мне две недели отпуска.
— Отлично. Значит, ты сможешь поехать со мной в Осло. Мне надо на крестины, а тебе определенно стоит получше узнать нашу страну и увидеть что-нибудь еще, кроме Тронхейма.
— Я поеду с тобой. Но мне нравится Тронхейм. Нравится дождь и холодная погода.
— Насколько сильно нравится? — спросил он и почувствовал, как просыпаются и начинают шевелиться мурашки.
— Возможно, настолько сильно, насколько ты надеешься.
Глава тридцать первая
Эрланн, 1555 год
Священник сидел у себя в гостиной и смотрел на расстилающийся перед ним луг. Через луг по тропинке, ведущей к его дому, шла маленькая девочка. Родителей крошки Мари унесла тяжелая болезнь. Они умерли за неделю до того, как священник вернулся, доставив тела фру Ингер и ее дочери. Их корабль потерпел крушение по дороге в Берген. Священник Йоханнес отслужил обе заупокойные службы. Фру Ингер с дочерью хоронили торжественно, в дубовых гробах; церковь, украшенная фамильными щитами, была полна народу. Скромные похороны родителей Мари прошли за пределами церкви. Мари все время плакала. Священник попросил ее попозже к нему зайти: он подумает, что может для нее сделать.
Он сидел и перечитывал свой дневник, для которого сам сделал из телячьей кожи пергамент, а последние страницы — из кожи, что привез с собой из Бергена, где в последний раз виделся с цирюльником. На этом пергаменте ему писалось легче всего. Читая, он то и дело поднимал взгляд и смотрел в раскрытое окно. Мари подходила все ближе. Совсем исхудала, бедная девочка.
Его глаза снова обратились к книге. Им — крови и потрохам — он посвятил последние страницы. На столе рядом с книгой прямо перед ним лежал сверток с ножами.
На внутренней стороне свертка он записал худшие свои мысли. Мысли, от которых ему никак не удавалось отделаться. Он писал о том, как отнимал жизнь, как снимал кожу, как вскрывал нутро и смотрел, что скрывается там. И все-таки это просто мысли. Фантазии, и ничего больше. Он и пальцем никого не тронул. С тех пор как архиепископ направил его сюда, на Фосен, он был добрым пастырем — сначала католиком, потом лютеранином. Перемена веры далась ему легче, чем он думал. В один прекрасный день он понял, религия не самое главное. Люди — вот что важно. Он осознал, что, несмотря на все злоключения, выпавшие ему в жизни, он любит людей. Он не стал таким, как тот. Как цирюльник. Тогда, в Бергене, он сохранил ему жизнь. Только стукнул, чтобы тот потерял сознание, и забрал ножи. Ножи и кожу немецкой ведьмы. Из нее он сделал последние страницы своей книги и на них записал свои самые черные мысли. Ведь они у него были, черные мысли, нечего отпираться. Но, записав, он спас от них остальной мир. Он нашел место, чтобы заточить живущего в нем дьявола. А когда дьявола не оказывалось поблизости, он становился неплохим священником.
Он записал последнее предложение в середине книги, очень далеко от черных страниц. Это было предложение, которое когда-то занесла на бумагу удачливая обезьяна из Александрии, — конечно, если верить на слово его великому учителю из Падуи. Закончив, он взял лист пергамента, тоже сделанный из кожи ведьмы и подходящий не только для записи жестоких фантазий о вивисекции, но и для хранения цирюльниковых ножей. Распятая на бумаге, фантазия оставалась безвредной, а ножами он за прошедшие годы спас немало жизней. Совсем недавно разбушевавшийся приморский бонд у себя в доме насмерть зарубил топором пятерых человек. Четырем другим, которых хозяин просто покалечил, Йоханнес смог сохранить почти все конечности. Пятерых мертвецов похоронили на старом кладбище у церкви. Их могилы стали последними, так как вскоре после того суперинтендент Нидароса решил это кладбище закрыть. О зверских убийствах скоро забыли. О несчастье помнили только те, кто выжил. Не забывали они и о том, как священник Йоханнес своими ножами и иглами спас им и жизни, и руки с ногами, хоть и не все.
Мари уже подошла так близко, что он слышал ее шаги. В это горькое время у него была для нее хорошая новость. Он уже нашел для нее место в одном из окрестных хозяйств. Принять ее согласились за некоторое вознаграждение. Денег заплатить у него не было, только ножи и книга, которую он писал уже полжизни. Теперь он не боялся расстаться со всем этим. Читать тамошний народ не умел, а Йоханнес взял с них слово не продавать вещи, пока он не умрет, а если продавать, то все вместе: книгу — с ножами, или ножи — с книгой. И все будущие владельцы должны были соблюдать это правило. Хозяин согласился на это странное условие.
Когда Мари вошла в комнату, он отложил сверток с ножами на кровать.
Как же он жаждал раз и навсегда избавиться от своего дьявола. Старость на пороге, и ее он хочет прожить в мире с собой.
Послесловие
Все существенные элементы интриги романа придуманы автором, поэтому напоминать, что все герои вымышлены, вроде бы излишне. Однако в повествовании присутствуют имена некоторых реальных исторических персонажей. В первую очередь это Брудер Люсхольм Кнутсон и Алессандро Бенедетти. В романе они фигурируют исключительно как литературные герои, наделенные лишь некоторыми чертами своих исторических прототипов. Особенно это касается мессера Алессандро.
Настоящий Алессандро Бенедетти (1445–1525), называемый также Александром Бенедиктусом, жил и работал в Падуе. Нам известно, что он, подобно мессеру Алессандро в романе, путешествовал по Средиземноморью и собирал книги. Сведения о его дружбе с известным типографом Мануцием из Венеции менее надежны. Алессандро прославился своим трудом «Historia Corporis Humani»[33], где среди прочего описал способ, которым хирург может пересадить кожу руки на поврежденный человеческий нос. Этому он научился в Сицилии у потомственных врачей семьи Бранка, которые выполняли подобные операции уже в XV веке.
В 1497 году Алессандро сделал в основных чертах первые наброски анатомического театра. Это помещение должно было обеспечивать всем зрителям прекрасный обзор, в центре предполагалось расположить хорошо освященный стол, предусматривалась также вентиляционная система и наличие сторожей, препятствовавших входу нежелательных посетителей. Неизвестно, выстроил ли Алессандро анатомический театр по своему замыслу. А если и выстроил, то едва ли в собственном саду. Однако мы знаем, что в течение XVI века подобные театры стали учреждаться в разных местах. Первоначально театры для вскрытий сооружались из дерева, как садовая постройка мессера Алессандро в нашем романе. С конца XVI столетия при университетах начинают строить более долговечные сооружения. Возникнув в Италии, анатомические театры позже распространились по всей Европе.
Достижения Алессандро в области собственно анатомии документированы не так хорошо. Мы не знаем ни сколько вскрытий он в общей сложности провел, ни каким образом он это делал. Поэтому вымышленный мессер Алессандро в этом отношении больше похож на жившего несколько позже и куда более известного анатома Везалия (1514–1564). Точно известно, что он лично препарировал множество трупов. Кладбище, называемое Кладбищем невинных, которое в романе расположилось неподалеку от городских стен Падуи, на самом деле находится в Париже, где слушал курс анатомии и начинал свои изыскания бельгиец Везалий. Сохранились его собственноручные записи, как под покровом ночи он забирал человеческие останки с этого и ему подобных кладбищ французской столицы. Позже, перебравшись в Падую и став профессором тамошнего университета, он получил желанную свободу, благодаря которой и стал величайшим анатомом своего времени.
Пересмотром учения о строении человеческого тела, разработанного греческим врачом Галеном (130–200), мы также обязаны Везалию. В романе говорится, что Гален препарировал не людей, а животных, и это действительно так. Но большая часть его учения восходит к работам его греческих предшественников, и в первую очередь к знаменитому и опороченному молвой Герофилу (IV в. до н. э.). Про него говорили, будто он забирал из тюрем приговоренных к смерти и вскрывал их живыми.
Самой знаменитой работой Везалия стал анатомический атлас «De humani corporis fabrica» (1543).
Что касается Брудера Люсхольма Кнутсона (1788–1864), он действительно родился в Тронхейме в семье торговца и интересовался наукой и культурой больше, чем коммерцией. Правда и то, что он был близким другом лорда Байрона и страстным собирателем его книг. Перед смертью он передал свое собрание Королевскому норвежскому научному обществу. Сегодня это собрание является частью фондов Университетской библиотеки Калшиннет, называемой также Библиотекой Гуннеруса. К сожалению, многие свои письма Кнутсон сжег. Похоже, письма лорда Байрона он уничтожал особенно тщательно. Привозил ли Брудер Люсхольм Кнутсон когда-нибудь на Фосен книгу, которую считал проклятой? Это более чем сомнительно.
