Фридрих Незнанский - Семейное дело
Куда собралась Галя в это весеннее утро? Да никуда особенно: просто побродить по центру Москвы. Работая на Петровке, а ночевать приезжая в спальный район, она до сих пор с детским восхищением относилась к тому факту, что есть на свете такие единственные и неповторимые места, как старый ботанический сад — основанный Петром I Аптекарский огород, Бульварное кольцо, Трубная площадь с многочисленными переулками, ответвляющимися от нее, как реки — да ведь тут и вправду была когда-то река… Почему-то москвичи полагают, что они одни способны наслаждаться заповедными уголками столицы. Почему-то москвичи воображают, что приезжих в Москве интересуют только музеи, казино и всяческая дорогостоящая развлекаловка. Напрасно они так думают.
Москва влекла Галю Романову. И пускай та символическая могучая Москва, которую в первый день приезда так мечтала покорить честолюбивая уроженка Ростова-на-Дону, оставалась пока недоступной, Гале хватало и этой, доступной Москвы, по которой можно было просто гулять.
Дорога на полупустом (час пик давно прошел) автобусе давно перестала восприниматься как приключение и превратилась в обычный необходимый отрезок любого пути. Кажется, пройдет еще немного времени — и Галя станет ею наслаждаться. Насладиться не удалось — дороги были свободны, доехали быстро. В метро девушка зрительно сливалась с остальными пассажирами: поди установи, где она живет, в центре или на окраине! Зато по выходе из станции метро «Цветной бульвар» Галя ощутила себя стопроцентной москвичкой. Сейчас ей не нужно было спешить, прилагать титанические усилия, пробивать себе место под солнцем. Расслабленно, с прохладцей, словно проживание в Москве со всеми удобствами было подарено ей с самого рождения, Галя шла — попросту шла по весеннему асфальту, на котором ясное, почти летнее тепло высушило лужи. Шла куда глаза глядят, куда ноги несут. Предложи ей сейчас какой-нибудь волшебник или начальник возглавить 1-й отдел Департамента уголовного розыска с окладом в тысячу долларов, а в придачу еще и правительственную награду — она, скорей всего, не отказалась бы, но и не запрыгала бы от восторга. Галина температура счастья стояла на таком устойчивом ровном градусе, что повышать ее было бы неразумно. Галя всей поверхностью кожи чувствовала, что ей хорошо — и точка.
Вот так — пассивно, бездумно, блаженно — она переместилась от Цветного бульвара к Трубной площади и углубилась в вязь переулков, разбросанных между Трубной и Кузнецким Мостом. Здесь, вблизи от лощеного центра, сохранялась в неприкосновенности, дышала сырым подвальным духом Москва, не тронутая цивилизацией и рекламой. Здесь то и дело приковывали взгляд своим мрачновато-живописным обликом старинные дома с разрушенными перекрытиями, от которых осталась одна коробка, и непонятно было, вставят им новые внутренности или снесут совсем, освобождая место для новоделов. Здесь настежь разверзались лишенные домофонов подъезды, в стены которых, окрашенные когда-то зеленой, но почернелой от времени краской, намертво въелся чад супов на коммунальной плите. Здесь в гигантских чугунных баках, издали похожих на постаменты снесенных памятников, сохранялся мусор прошлого, если не позапрошлого, века. Дворы повсеместно отличались поразительным даже для общей заброшенности безлюдием, но если и попадались люди, то такие, что вызывали удивление: неужели не где-то в глухой провинции, а в респектабельном районе Москвы способны еще водиться подобные персонажи советских комедий, которых годы и неопрятность превратили в персонажей фильмов ужасов? Местные обитатели коротко, но пронзительно взглядывали на Галю — кто из-под надвинутого на глаза цветастого ситцевого платка, кто из-под меховой полярной шапки, — заставив ее, в конце концов, забеспокоиться. Сама-то она не местная, пора, пожалуй, сваливать отсюда… Но куда идти? Совсем, кажется, вблизи шумела многолюдная, полная машин магистраль; отголоски ее напоминали гул моря. Но куда бы Галя ни двинулась, гул этот не удалялся и не становился слышней, точно она оставалась на одном месте. Замечательное праздничное настроение иссякло. Ускорив шаг, Галя сворачивала в новые и новые подворотни, однако ей как-то все время попадались тупиковые дворы. Свернув в очередной двор-колодец, обрамленный домом, построенным буквой «П», Галя сделала несколько шагов и остановилась. Она не верила собственным глазам. Ей померещилось, что она вышла в иное пространство, где может свершиться все, что угодно. Даже самое странное, не поддающееся логике…
Дом был нежилой. Совершенно явно — нежилой и разрушающийся. Покрытый проплешинами фасад, надтреснутый стеклянный стакан наружного лифта (сам лифт, насколько удавалось разглядеть, расслабленно замер между вторым и третьим этажами), подступы к подъездам завалены досками, кирпичами, осыпавшейся штукатуркой. Однако в центре двора асфальт был свободен от наслоений. И там — именно там, среди всей этой неустроенности — двигалось человеческое существо… девочка. Лет десяти. Толстенькая, светленькая, в клетчатом плиссированном платьице, расстегнутой белой куртке с какой-то вышитой эмблемой слева на груди и красных колготках с модным рисунком. Очень ухоженная девочка — слишком ухоженная по сравнению с окружающим свинством. Как она сюда попала? Что она здесь делает?
На первый вопрос Галя ответа пока не получила, а вот занятие девочки она определила сразу — не помешала даже долгая отвычка от детских игр. На асфальте рядом с распавшейся на две части картонной коробочкой валялись мелки — желтый, белый, голубой. Розовый мелок был зажат в руке маленькой художницы, которая, то нагибаясь, то выпрямляясь, наносила черту за чертой и тут же осматривала свое творение, стремясь охватить всю перспективу сразу.
Почувствовав, что во дворе она не одна, девочка подняла голову и, обозрев Галю с головы до пят угрюмым, не по-детски тяжелым взглядом, отвела глаза. Скорее даже, отпрянула глазами, точно дикое животное. Прическа не позволяла рассмотреть досконально, но Галя заметила, что под белокурыми, стриженными «каре» волосами на виске и щеке расплывалось красное пятно.
— Извини, что я тебе помешала, — как можно ласковее заговорила Галя с этой дикаркой, которая, видно, имела свои причины рисовать на асфальте именно в этом уединенном дворе. — Я искала, как пройти на улицу, и случайно попала сюда… Я сама в детстве любила рисовать мелками на асфальте, а взрослые меня постоянно прогоняли. Говорили, что мел пачкает обувь, или еще, что я порчу асфальт… Вот глупости, правда? Асфальт портится не оттого, что на нем рисуют дети, а от резких перепадов температуры. А обувь — она ведь постоянно пачкается, один разочек выйдешь на улицу — и готово дело, пора чистить…
Взгляд девочки стал менее тяжелым, в нем пробился намек на естественную доверчивость, свойственную этому возрасту. Похоже, Гали она больше не дичилась.
— Меня не прогоняют, — возразила она. — Я просто так ухожу подальше, чтобы рисовать… и не видел никто…
— А почему? Разве случится что-то страшное, если увидят?
— Так… смеяться будут…
— Что же смешного в твоем рисунке? Ты разрешишь мне посмотреть?
Девочка молча отодвинулась, предоставляя новой знакомой широкое поле обзора. Правда, достаточно было мизерного кусочка этого масштабного полотна, чтобы удостовериться: рисунок очень плох. Даже принимая во внимание возраст художницы, невозможно было его похвалить — иногда и шестилетние рисуют лучше. Примитивные человечки с ногами, похожими на хлебные палочки, с торчащими из туловищ, без намека на плечи, руками, которые заканчивались какими-то закругленными беспалыми культяпками. Насколько Галя помнила университетский курс психологии, отсутствие пальцев на рисунке свидетельствует о трудностях взаимоотношений с людьми, но в данном случае не требовалось обладать навыками психолога, чтобы сказать: эта девочка избегает людей. Почему? Неужели люди ее так сильно обидели?
— Рисунок как рисунок, — со знанием дела изрекла Галя. — Ничего смешного не нахожу.
— Так себе рисуночек, — признала девочка, потирая, видимо по привычке, край щеки с красным пятном. На щеке остался след от розового мела. Курточка тоже была покрыта спереди разноцветной меловой пылью, и Гале вдруг захотелось по-матерински отряхнуть ее.
— А если даже так себе, — возразила Галя, — ну и что в этом плохого?
— Ну как… — Девочка казалась озадаченной. — Плохо же нарисовано.
— А ты что, собираешься становиться художницей?
— Не собираюсь. Я, когда вырасту, хочу стать косметологом…
— Так зачем переживать из-за того, что плохо нарисовано? Рисуй себе, и все, в свое удовольствие.
— А мама говорит, что все, что делаешь, надо делать только хорошо, иначе зачем делать?
— Твоя мама права, — серьезно объяснила Галя, — но не во всем. Вот у меня, например, есть работа, которую я выбрала, которую я стремлюсь делать по-настоящему хорошо. А кроме работы… Ну, допустим, я люблю петь. Не на эстраде, даже не на посиделках с друзьями — просто напеваю что-нибудь себе под нос, когда мою полы или готовлю. Пусть у меня нет ни голоса, ни слуха — я же не собираюсь на сцену Большого театра! Пою для себя, и все. Вот и ты можешь рисовать, и все. Просто рисуй, когда хочется. И никого не стесняйся. Что тут особенного?
