Виктор Пронин - Медвежий угол
Обожженное морозом лицо Колчанова стало задумчивым, почти скорбным, будто на его глазах только что умер человек.
— А может, он просто дурак? — спросил участковый.
— Не похож он на дурака. Маленько озлоблен, обижен — это есть. Знаешь, почему он не до конца раскрылся? Из-за тебя, Михалыч. Не будь тебя в кабинете, он сказал бы больше. Ты местный, ты останешься...
— Да, — протянул Шаповалов. — А скажи, Валентин Сергеевич, хорошие люди тебе встречаются в работе?
— Хорошие? Это какие?
— Ну... чтоб на работе уважали, в семье любили, чтоб не боялся правдивое слово сказать, за общее дело болел бы...
— Чтоб не изменял жене, помогал друзьям, не боялся врагов? — с улыбкой продолжил Колчанов.
— Примерно, — подтвердил Шаповалов.
— Это не хороший человек, Михалыч, это уже идеальный. А что до хороших людей... Встречаются, а как же... Ты мне вот что скажи. Как я понимаю, в магазинчике вашем публика собирается довольно своеобразная?
Шаповалов пожал плечами — вопрос не показался ему интересным.
— Ясное дело. Кто вечером пошагает через весь Поселок ради кружки пива? Есть у нас человек десять, за которыми глаз да глаз нужен. Как что случится — все они то свидетели, то участники, то виновники... Ума не приложу — что их все время вместе сводит? Выпить не все из них любят, подраться тоже не все горазды... Есть, видно, какая-то сила, что людей с червоточинками друг к дружке тащит, а?
— Понимают друг друга, сочувствуют слабостям.
— Какой там сочувствуют! Тот же Горецкий, он выпить не больно охоч, знаю — противно ему с алкашами, иногда так кого двинет... Сто метров по снегу скользит.
— И такое, значит, бывает, — обронил Колчанов.
— А чего не бывает? Все бывает. Место у нас — не каждый выдержит, на любителя место. И не в физических трудностях беда, не в погоде дурацкой... Оторванность — я так понимаю. Взять Веру Горбенко. Ведь на Материке примерной бабой стать могла бы, а здесь... Столько мужиков вокруг, и у всех глаз горит.
— Да что ты все о том же, — поморщился Колчанов. — Понимаешь, нужны людям свежие впечатления, возможность как-то проявить себя... Отражаться в других людях. А когда человек этого лишен, он может удариться во что угодно. Она ведь сказала тебе — красивая любовь. А ей виднее.
Свежий снег замел протоптанную дорожку, крыльцо, и Панюшкин поднимался по ступенькам, с удовольствием вслушиваясь в ночной скрип снега. Он на ощупь прошел по коридору, толкнул дверь кабинета, не раздеваясь сел за стол да так и остался сидеть в темноте, положив лицо в большие, жесткие ладони, чувствуя затылком поднятый воротник куртки и подтаивающий в тепле снег.
— Устал, — вздохнул он почти беззвучно. И еще раз повторил: — Устал...
И тут же, будто подхлестнутый этим словом, будто оскорбленный им, резко распрямился, встал, включил свет, бросил на гвоздь куртку, снова сел. В работу Панюшкин мог включаться немедленно.
Не прекращая писать первые пункты приказа, Панюшкин прислушался. На крыльцо кто-то поднимался. Когда хлопнула входная дверь и в коридоре раздались тяжелые неторопливые шаги, он догадался — пришел Заветный, главный инженер. Войдя, тот неторопливо осмотрелся, привыкая к свету, усмехнулся, увидев Панюшкина, зарытого в бумаги, со вкусом прикурил от зажигалки.
— Володя, я слышал, у тебя намечаются перемены в личной жизни? — спросил Панюшкин.
— Возможно.
— Ты еще не решил?
— Не в этом дело, — Заветный внимательно рассматривал облачко дыма, поднимающееся над его головой. — Я суеверный, Николай Петрович. Мало ли что помешать может... Да и невеста с норовом.
— Анюта?
— Она самая.
— Значит, все правильно. Жаль, что мне сказал об этом следователь, а не ты. Я бы предпочел радостные вести узнавать из первоисточника. Подожди, не перебивай. Колчанов занимается расследованием причин драки в магазине и всех тех чрезвычайных событий, которые разыгрались у нас на прошлой неделе.
Главный инженер улыбнулся и, погасив сигарету, бросил ее через всю комнату в угол. Она упала рядом с корзиной. Панюшкин внимательно смотрел за ее полетом. Он поймал себя на том, что ему не понравился жест Заветного. Хозяйский какой-то, подумал Панюшкин. Или просто пренебрежительный. Но у Заветного было совершенно спокойное незамутненное выражение лица.
— Володя, тебе известна причина драки? — спросил Панюшкин.
— В общих чертах, Николай Петрович. Горецкий опять отличился. Напрасно вы его держите, ей-богу напрасно. Когда-то он вас чуть было бульдозером не раздавил, сейчас Лешке Самолетову досталось, Большаков, говорят, концы отдает...
— Концы? — быстро переспросил Панюшкин. — Как понимать?
— Вам не понравилось выражение? Простите, сорвалось.
Панюшкин почувствовал раздражение. Настольная лампа ярко освещала его лицо, слепила, стоило ему лишь поднять голову, чтобы посмотреть на Заветного. А тот стоял, прислонившись плечом к теплой стене, и его лицо было в тени.
— Володя, причиной драки послужила твоя Анюта, — медленно, сдерживая себя, проговорил Панюшкин. — Тебе это известно?
— Да.
— Почему же ты мне ничего не сказал?
— Мне показалось, что это мое личное дело.
— Так! — Панюшкин вскинул указательным пальцем очки и с размаха бросил ладонь тыльной стороной об стол. — Личное дело! Володя, ты ведешь себя так, будто один из нас дурак, причем ты уверен, что дурак, конечно, не ты! Подожди! Весь Поселок срывается среди ночи и несется на Пролив! Каждый рискует замерзнуть, сломать в торосах ноги, свалиться в промоину! Следователь выясняет причины поножовщины, как выразился секретарь райкома! А главный инженер товарищ Заветный полагает, что это его личное дело!
— Прошу пардону, Николай Петрович! Из нас двоих дурак, разумеется, я. Дело в том, что я сам совсем недавно узнал причину драки. Оказывается, воздыхатели сцепились. Кавалеры то есть.
— Полагаю, бывшие кавалеры?
— Чего темнить, Николай Петрович! Говорите сразу, что, мол, хлопот с ней не оберешься, что жизнь моя после этого под откос пойти может... Но вот скажите мне, Николай Петрович, добрая душа, опытный специалист, человек, немало поездивший на своем веку и насмотревшийся всякого... Скажите мне, зачем мне пересиливать себя? К свадьбе дело идет? Пусть идет. Разве я поступаю подло? Разве я женюсь по расчету? Разве я этой женитьбой добиваюсь денег, славы, карьеры? Нет. У меня только любовный расчет, если можно так выразиться. А в этом я не вижу ничего плохого. Или вы считаете, что я теряю свое достоинство, беря в жены столь презренную особу?
— Не заводись, Володя. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к Анюте. Если у меня что-то и есть за душой, так это ревность...
— Не может быть, Николай Петрович! — захохотал Заветный.
— Почему? — грустно спросил Панюшкин. — Почему? Очень даже может быть... А что касается расчета, то любовный расчет не менее постыден, нежели денежный... Даже более. Потому что на кону судьба человека. Ведь вы не на равных, Володя. Что бы между вами ни произошло в дальнейшем — ты на ногах и останешься на ногах. А у нее вся жизнь может кособоком пойти. У нее, а не у тебя. О ее жизни я беспокоюсь, а не о твоей.
— Если ее жизнь пойдет кособоком, Николай Петрович, то в этом будет не только моя вина.
— Хочешь сказать, что ты не первая ее симпатия здесь?
— Вы не ошибетесь, если скажете, что я и не вторая ее симпатия.
— И это дает тебе право вести себя как угодно?
— Почему же как угодно! Просто свободно.
— Не надо, Володя, этой бравады. Я и так смогу понять тебя. Ты говоришь, что у тебя любовный расчет... Другими словами, ты хочешь сказать, что любишь ее, так?
— Можно и так сказать.
— А через месяц? Через два, через полгода — сможешь ли ты спокойно разговаривать с ней вечером, если в течение дня где-нибудь услышишь за спиной обидный смешок, реплику, прямой вопрос о ее прежних симпатиях?
— Жизнь покажет, Николай Петрович.
— Ну она-то тебя любит?
— Как вам объяснить. — Заветный прошелся по кабинету, придвинул к столу табуретку, сел на нее. Теперь и его лицо оказалось на свету, и это как бы уравняло Заветного с Панюшкиным, он словно бы согласился побыть с ним на равных. — Спросите у нее сами, если хотите. Я не спрашивал. А она не говорила. Знаете, она все время смотрит на меня с каким-то удивлением, все время у нее в глазах вопрос... Мол, что же это такое творится на белом свете, что я, Анюта, та самая Анюта, выхожу замуж?! И за кого? За главного инженера! Мы говорим с ней о свадьбе, у нее на лице оживление, она смеется, загорается, говорит о наряде, о фате... И вдруг — молчание. Этакий недоверчивый прищур, резкость, грубость. Процедит сквозь зубы, что все это, мол, блажь чистой воды и никакой свадьбы не будет, что потрепались, дескать, людей потешили — и хватит. «Почему?» — спрашиваю. Рукой махнет и отвернется. Мне так кажется, говорит. Или я передумаю, или ты. Или еще кто-нибудь...
