Дарья Дезомбре - Призрак Небесного Иерусалима
Зато когда находил, оно было только их: они вдвоем бродили по московским бульварам, вместе ездили на рыбалку, ходили в бассейн и на каток. А то, что в это время к маме в гости приходил Ник Ник, так отец доверял обоим и обоих – жалел. Катышева – за то, что, по его мнению, тот выбрал не ту специальность и не ту жену и что у него нет детей, а значит, нет такого счастья в жизни, как Маня. А Наталья… Что ж, Наталья пусть пококетничает. И доверял – не зря.
После его гибели Маша страшилась и тайно желала, чтобы Ник Ник женился на маме: такая кромешная чернота была вокруг, что хотелось видеть рядом родное лицо. Однако со смертью отца – вот загадка! – визиты Ник Ника стали все более редкими, а потом и вовсе сошли на нет.
И еще: Маше казалось, что последние процессы, которые вел Федор Каравай, «вскапывающие» пласты уже не только личностной несправедливости, но уже несправедливости социумной и далее – несправедливости, замешенной на низости бытия, как таковых, очень выматывали отца, хотя они ни разу об этом не разговаривали. Но Маша помнила, как пару раз, зайдя в квартиру, отец застывал перед картинкой: перспектива из темного коридора в ярко освещенную кухню, где мама, сидя напротив Ник Ника, запрокинула голову и хохочет – беззаботно, как дитя. Лицо у Федора в эти моменты было не любующимся уже, а уставшим. Видно, иметь девочку-жену очень мило до некоего момента. А потом хочется иметь жену-соратницу, с которой можно поговорить тогда, когда сказки на ночь детям прочитаны и дверь в детскую плотно заперта.
Однако невозможно трансформировать фею-Дюймовочку в аналог Надежды Константиновны. В конце концов, он же и сформировал вокруг Наташи мир, в котором она могла оставаться любимым дитятей и никогда не взрослеть. Что ж, сам виноват. Возможно, если бы отец был жив, Маша с годами органично заняла бы место сподвижницы, отдав навсегда Наталье роль балованной девочки.
Но не случилось: отец погиб, исчез взлелеянный им волшебный сад вокруг двух его любимых женщин, и мать с его исчезновением как бы выпрыгнула из привычного имиджа. Потому что из двух девочек – Натальи и Маши – Наталья была все ж таки старшей.
* * *Утром Маша проснулась от оптимистических джазовых ритмов будильника и запаха кофе. На всякий случай прислушавшись и, не уловив подозрительных шорохов за стенкой, спрыгнула с постели и пошла под душ, взяв с собой в ванную сразу то, в чем собиралась уйти на работу. Ей все еще было неловко появляться перед отчимом в халате, поэтому через двадцать минут она уже гасила свет в ванной, одетая в привычную свою униформу: черные брюки, свежая черная футболка, темно-синий свитер под горло, волосы забраны в гладкий хвост.
– Я всегда ненавидела эту тетрадку, – услышала она материн голос из кухни и замерла. – Нельзя, чтобы мысли ребенка с двенадцати лет были постоянно заняты убийствами, преступлениями, маньяками! Я не хочу, чтобы это стало ее профессией!
– Боюсь, Наташенька, – голос отчима звучал, как хорошо поставленный лекторский, – что тут ты ничего поделать не можешь. Маша уже выбрала себе дело и…
– Да, я согласилась, чтобы она пошла на юридический! Я думала, что там ей привьют вкус к чему-нибудь еще, кроме как к психопатам! Что дочь станет нотариусом, откроет адвокатскую контору, наконец! И вместо этого очередные трупы, теперь уже – с Петровки! Я позвоню Катышеву, чтобы он отменил ей практику!
– Натусенька, посмотри на это с другой стороны, – примирительно начал отчим. – Ребенок занимается делом, которое ему безумно нравится, есть все шансы, что она достигнет в нем больших успехов.
– А я не хочу… – перебила его мать.
Маша уже толкнула дверь на кухню:
– Доброе утро!
– Доброе, – кашлянув, поздоровался отчим, а мать только кивнула, стоя к ней спиной.
Когда она повернулась, Маша заметила, что глаза у нее красные. Маше стало стыдно, и она произнесла чрезмерно энергичным тоном:
– Ну-с, что у нас на завтрак?
Мать положила на тарелку пару оладий и с той же целью – чтоб уж наверняка сменить тему – сказала:
– Опять в черном?
Обсуждения Машиного гардероба были одной из самых часто возникающих тем по утрам, вроде сводки погоды. Маша привычно отбрехивалась на материны: «А что, других цветов не существует в природе?»
Да, отвечала она. Но их надо сочетать между собой, а с черным эта проблема вкуса и потери времени отпадает. Да, но черный стройнит и оттеняет. Да, но у нее послеподростковый синдром – она носит только черное, и этот цвет соответствует ее утреннему настрою. Да, да, да…
И про себя: «Нет, мамочка, это не траур, растянувшийся более чем на десять лет! Нет, мамочка, это не признак депрессии, нет, я никого не хочу подсознательно оттолкнуть от себя…» Отчим все это время мудро сохранял нейтралитет, а мать в результате вздохнула и предложила Маше ключи от своей машины.
– Не нужно, – сказала Маша, целуя перед уходом мать в щеку. – Я сегодня на метро. Так быстрее.
Уходя, она увидела, как Наталья абсолютно материнским жестом поправила отчиму галстук, и грустно усмехнулась: как меняет женщину внутри и снаружи мужчина, находящийся в данный момент времени рядом… И еще подумалось: а ведь с Ник Ником она могла снова стать девочкой-феей. Но не захотела играть в ту же игру ни с кем другим, кроме папы…
Маше повезло: удалось сесть в метро, и она сразу же вынула свою тетрадку. На чистом развороте начала делать набросок – ей всегда было понятнее «с картинкой». Итак, трое. Маша схематично изобразила стулья, поставленные полукругом, три фигуры: две мужские, одна женская.
Молодой человек рядом косил на Машу заинтересованным взглядом: он, видно, был из редких эстетов и оценил Машин профиль, Машины тонкие пальцы, Машины ненакрашенные губы.
1. «Узел», – написала рядом с картинкой Маша.
2. «Цифры».
3. (подчеркнула) «Почему по-разному вырваны языки?».
Эстет, заглядывающий через плечо в поисках нетривиальной завязки для беседы, отшатнулся, прочитав последний вопрос. Маша улыбнулась стороной рта, противоположной юноше (нечего подглядывать), спокойно убрала тетрадь в сумку и пошла к выходу.
Маша уже по крайней мере час сидела на рабочем месте, когда в кабинет вошел Андрей. И она не могла не отметить с некой долей иронии и жалости, что одет он был так же, как вчера. Те же джинсы. Та же джинсовая потертая куртка. И еще – или это ей уже кажется в силу отвращения к персонажу? – от него слегка попахивало псиной. Он поздоровался со всеми купно, не глядя ни на кого в отдельности, тем более – на Машу. Тем лучше, – подумала про себя Маша, опасавшаяся ироничного разбора вчерашней ее встречи с Ник Ником. А Андрей тем временем бросил джинсовую куртку на спинку стула и потянулся к телефону:
– Шагин? Привет. Яковлев Андрей. Слушай, вопрос как специалисту по блатняку: у кого из уголовников в последнее время появилась манера брить фигурно затылок. Как фигурно? Да так, фантазейно, с выстриженным номером…
У Маши внутри все замерло. Номер?
– Да ты что? Ну, значит, совсем новая тенденция, ага. Запиши там себе в исследование воровского фольклора. Кстати, цифра четырнадцать. Семь и семь? Двойной символ счастья? Да ты что?! Никогда бы не подумал. Спасибо, нумеролог, пока. – И повесил трубку, невольно столкнувшись взглядом с Машей.
«Нумерология! – Машино сердце отчаянно забилось. – Символика цифр!» – Она снова перебрала дела на столе. «1, 2, 3» – первые жертвы на Берсеневской набережной. «4» – на руке у почившего пьяницы, оставленного ночью год назад в Кутафьей башне. 6 – на руке, обнаруженной отдельно от тела на Красной площади полгода назад. И теперь – «14». Может ли это быть один человек, или она уже тихо сходит с ума со своими маньяками? Но если даже представить себе, что цифры 1, 2, 3, 4 и 6 объединены какими-то странными способами расправляться с жертвами… Она вскинула глаза на Яковлева и рискнула:
– Простите, пожалуйста!
Андрей недовольно поднял взгляд от бумаг.
– У вас нет заключения патологоанатома по смерти на берегу Москвы-реки?
Андрей поднял бровь – бровь явно намекала, что стажер Каравай лезет не в свое дело.
– Я имею в виду, – заторопилась Маша, краснея, – есть ли в этой смерти что-нибудь странное?
Брови Андрея взлетели на почти физиологически неприличную высоту.
– А что вы подразумеваете под словом «странный»? – спросил он холодно.
Маша беспомощно пожала плечами, собираясь с мыслями. За это время Андрей успел вновь углубиться в бумаги.
Хам! – Маша аж вся кипела от возмущения. Он даже не сделал вид, что его может заинтересовать то, что она ответит. А уж об ответе на Машин вопрос и вовсе не было речи. «О’кей, – сказала себе она, сдвинув собственные брови на манер, который ее мать называла «а вот сейчас ты хмуришься, как Федор». – Ладно. Черт с ними, с цифрами. Попробуем с другого боку. Вот странно вырванные языки. Вот еще одно дело – о чудном пьянице, пришедшем помирать с раздутым горлом в Кутафью. Вот рука с картиной Шагала. Что у нас есть еще?» Она не отрываясь читала старые дела за прошедшие два года. И нашла, нашла еще странное – как же она не вспомнила? – тот ужасный случай, о котором писали все газеты: жена тюменского губернатора, женщина, вошедшая в десятку самых богатых леди планеты, обогнав создательницу итальянской марки «Бенеттон» и создательницу английского мальчика Гарри Поттера… обнаружена четвертованной. Тело, аккуратно завернутое в газеты, найдено на лавочке в Коломенском…
