Виктор Пронин - Фотография с прицелом (сборник)
Вот с такой японкой общался каждое утро Борис Борисович Квардаков, к ней торопился после работы. Она утешала его, выслушивала жалобы на жизнь, на то, что Света гуляет по заводской рощице с никчемным фотографом Анфертьевым, а не с ним, с заместителем по хозяйственной части, бывшим прыгуном и будущим директором.
– Я сейчас, – сказал Квардаков, появляясь в проеме двери в переднике и с закатанными рукавами. Он, не глядя, ткнул пальцем в зубастый ряд магнитофонных клавиш, и комната заполнилась мужественными мужскими стенаниями. Роскошный и страдающий ухажер пел о том, как он принял суровое решение вернуть любимой женщине ее портрет, который она когда-то, в пору расцвета их чувств, подарила ему на долгую и добрую память. И вот он возвращает портрет, не упрекая ее в измене, хотя в этой измене и не сомневался. Однако каждый раз, когда ему приходилось вдохнуть аромат розы, он сразу вспоминает тенистый сад и то давнее объяснение в любви, которое тревожит его и поныне…
На столе тем временем возникли жаренная в духовке курица, две бутылки сухого вина, хлеб и баночка с чем-то бурым и острым.
– Аджика! – пояснил Квардаков так яростно, будто произносил арабское заклинание. – Вы пробовали аджику? Я привез ее из Пицунды. В Пицунде на базаре продается потрясающая аджика. Есть курицу без аджики – это все равно что пить сухое вино не из фужера, а из фуражки. Я сейчас! – и Квардаков опять исчез на кухне.
Света прошла вдоль единственной комнаты, постояла перед книжной полкой, заполненной едва ли наполовину: пособия по прыжкам, сказка про Конька-Горбунка – видимо, Квардакова интересовали необыкновенные прыжки горбатенького жеребчика, дореволюционное издание поваренной книги и статистический справочник «Москва в 1985 году». Были еще школьные учебники по географии, астрономии и истории древнего мира. Тут же стоял небольшой кубок, какие вручают спортсменам за победы в соревнованиях. Крышку кубка украшало изображение прыгающего человека, однако понять, куда он прыгает, откуда и каким способом, было невозможно. Рядом лежала олимпийская медаль. Света с удивлением повертела медаль перед глазами, показала Анфертьеву. В это время в комнату опять ворвался Квардаков, весь в горении, запахах, с вилками и тарелками.
– Так вы олимпиец, Борис Борисович? – спросила Света.
Квардаков бросил взгляд на медаль и умчался на кухню.
– Да! – донесся его голос. – Я призер Токийской олимпиады. Мне удалось там неплохо прыгнуть. Хотя в это и трудно поверить. Но ничего, мы еще попрыгаем, ребята, мы еще попрыгаем!
Анфертьев ходил по квартире, трогал пальцами клавиши магнитофона, любовался на японку в туалете, потоптался на кухне, но Квардаков его прогнал, чтоб не мешал. Анфертьев чувствовал себя лазутчиком, проникшим во вражеский лагерь, где все принимают его за своего. Обойдя стенку, он увидел приколотую небольшую фотографию – женщина в прыжке. Спортивное трико, волосы отброшены назад, лицо вдохновенное и целеустремленное.
– Кто это? – спросил Анфертьев, когда Квардаков появился в комнате с бутылкой водки, покрытой изморозью.
– А-а, – протянул он. – Моя жена. Бывшая. Она разлюбила меня и ушла к другому.
– Она тоже прыгала?
– Она допрыгалась! Теперь он разлюбил ее и ушел к другой.
– А она не хочет вернуться?
– Хочет.
– Но вы не хотите? – спросила Света.
– И я хочу. Но не допущу. В этом будет что-то нехорошее. Как вы думаете, Света?
– Трудно сказать.
– Да, – кивнул Квардаков. – Сказать трудно. Поступить проще. Поступки не обязательно сопровождать объяснениями, извинениями, обоснованиями. Поступи, и баста! Верно, Вадим?
– Да, в этом что-то есть, – уклончиво ответил Анфертьев. – Наверно, вы правы.
– Знаешь что? Кончай, понял? Хватит мне выкать! Мы друзья, вы мои гости, и я не допущу, чтобы здесь кто-то кому-то выкал. Света, вы не возражаете?
– Как я могу, Борис Борисович…
– С Борисом Борисовичем тоже кончаем. Давайте выпьем. Знаете, где самая лучшая водка? В Калуге. Мне эту бутылку по большому блату привезли из Калуги. И мы ее выпьем. Калужская водка отличается не только приятным вкусом, удивительным запахом, она отличается даже цветом! Бутылка, самая паршивая бутылка, наполненная калужской водкой, начинает светиться, как хрустальная. Смотрите! Есть еще одно качество калужской водки, которое делает ее непревзойденной, – она не угнетает, не одурманивает, она воодушевляет. Что они в нее сыплют, как варят, через какие трубы прогоняют, остается неизвестным, но калужская водка воодушевляет. Не верите?! Прошу! Будем убеждаться. Давайте, ребята, почаще убеждаться. В собственной правоте, в честности своих друзей, в красоте женщин, в непревзойденных качествах калужской водки! Вперед! Будем друзьями! Будем называть друг друга по имени, приглашать в гости и петь песни нашей молодости, когда утомленное солнце нежно с морем прощалось, а ты призналась, что нет любви. Дурь собачья. Любовь была. Иначе не было бы песни.
Квардаков выпил, отставил стакан. В глазах его не было ни веселья, ни воодушевления. Он разорвал курицу на части, положил каждому в тарелку щедрый кусок, не забыв и себя. Потом, словно вспомнив о чем-то, встал, перегнувшись через стол, снял фотографию прыгающей женщины, изорвал ее и бросил под стол. И снова занялся курицей.
– Зачем вы, Борис Борисович? – воскликнула Света.
– Во-первых – Борис. Во-вторых – ты. В-третьих – поступки не нуждаются в объяснениях. А если уж они очень нужны, могу сказать – после того, как здесь побывала ты, Света, этой прыгунье в моем доме делать нечего. Попрыгала, и хватит. Если вы, ребята, не против, я повешу другую фотографию. – Квардаков встал, вынул из ящика снимок и приколол его на то место, где совсем недавно летела в прыжке целеустремленная девица с мощными ляжками. Теперь там красовался портрет Светы. Она смотрела исподлобья, улыбалась, и на ее щеке светился солнечный зайчик.
– Где… ты его взял? – воскликнула Света.
– А! – Квардаков махнул рукой. – У Вадима в лаборатории спер. У него их там много. Он даже не заметил. А эту… С глаз долой, из сердца вон.
Анфертьев диву давался – в каждом слове Квардакова было столько уверенности в собственной правоте, решительности, твердости, что, будь у него все это на заводе, в служебном кабинете, он бы давно стал директором и товарищу Подчуфарину пришлось бы уйти на повышение.
Отвернемся на минуту от служебных бумаг и любимых начальников, от красивых женщин и милых нашему сердцу обязанностей, посмотрим внутрь себя. О, сколько смелости, сколько дерзких и крамольных мыслей мы носим в себе, сколько отчаянных решений в нас скопилось, сколько мужественных поступков рвется наружу! И ведь все они продуманы, многократно разыграны перед друзьями, перед зеркалом, перед сном, когда голова утопает в подушке, когда мы сами утопаем в усталости и осторожности.
Но больше всего удивило Вадима Кузьмича выражение, с которым Квардакова слушала Света. Она смотрела на него всерьез. Она видела его впервые. Анфертьев окинул взглядом голые стены, похвальную грамоту в самодельной рамке под стеклом, мигающие красные точки магнитофона, мохнатый пиджак на спинке стула, узкую кушетку, застеленную пледом. Квардаков захмелел, его светлые глазки светились доброжелательством, он говорил что-то, говорил увлеченно, раскованно, убежденно, Анфертьев без устали снимал и складывал где-то внутри себя изображения квартиры Квардакова, его портреты, смятенные глаза Светы.
Потом наступил час прощания, и они действительно прощались не меньше часа. Квардаков рассказал, как удобно от него добраться и Свете, и Анфертьеву, потом рванулся было развезти их на машине, но воспротивилась Света. Тогда Квардаков в каком-то паническом страхе, боясь остаться один, рванулся по квартире в поисках подарков для гостей. Он выдвигал ящики и тут же задвигал их, распахивал дверцы стенки, потом блуждающий взгляд его скользил по голым стенам, он хлопал себя ладонями по карманам, убегал на кухню, возвращался, и во взоре его была безутешность.
– О! – воскликнул он просветленно и поднял указательный палец. – Света! Я подарю тебе кассету с песнями Божественной Аллы.
– Но у меня нет магнитофона, – смущенно произнесла Света.
– Да? – остановился в движении Квардаков. – А у тебя, Вадим, есть магнитофон?
– Какой-то есть…
– Держи! Прекрасная кассета, не то японская, не то германская, но певица на ней наша, отечественная. Держи. Так, с тобой мы разобрались…
– Спасибо, – Анфертьев озадаченно рассматривал царский подарок Квардакова. – Я тебе этого не забуду, – пошутил он.
– Очень на это надеюсь! – захохотал Квардаков. – Теперь, Света, будем разбираться с тобой. Так… – он опять принялся шарить глазами по ящикам, но уже не выдвигая, лишь мысленно перетряхивая их содержимое. – Так… так… Это отпадает, этого у меня уже нет, это не годится, это тебя не достойно. – Квардаков водил указательным пальцем по ящикам, полкам, чемоданам, пока наконец его сильный, тренированный палец прыгуна не остановился в направлении единственной книжной полки. И, следуя этому направлению, не убирая руки, словно по натянутой нити, Квардаков шел и шел, пока палец его не уперся в толстый кожаный, золоченый, тисненый и таинственный корешок тома. Палец изогнулся и выдернул книгу из жидковатого ряда. – Вот! Так и называется… «Подарок молодой хозяйке».
