Юлиан Семенов - Противостояние
— Сколько сейчас градусов в море?
— Шестнадцать. Это для него как парное молоко…
— А вот вы грим в школе Гелена учили… Каждый обучался индивидуально или все вместе?
— Не помню уж… Кажется, все скопом.
— Вы под кого гримировались?
— Мне преподаватели советовали краской особенно не пользоваться, лучше, говорили, не бриться или усы отпустить — казацкие, книзу, очень меняет лицо. Парик наладили, черный как смоль, не узнаешь, даже если мимо пройдешь…
— А Кротов?
— Он наголо брился и отпускал бороду. Если времени нет, чтобы отпустить бороду, даже небольшую — ее легко оформить, надо всего дней пять не побриться, — разрешали клеить грим, с проседью, он тогда значительно старше своих лет выглядел. И еще его научили делать шрамы на лице, становился совершенно неузнаваем.
— А как он себя вел в критических ситуациях?
— Реакция моментальная: удар ножом или выстрел.
— Очень был сильный?
— Невероятно.
— Какие-то специфические, ему одному присущие приемы помните?
— Бил по темени рукоятью пистолета, очень любил парабеллум, но нам запрещали, снабжали ТТ.
— Какие-нибудь особые слова, запоминающиеся, ему одному присущие, употреблял?
— Да что-то не помню… Вроде бы нет, он старался быть неприметным, серым, чтоб, кто мимо прошел, на нем и глаза не остановил… Простите, а вы намерены меня привлечь в связи с вновь открывшимися обстоятельствами?
— Как свидетеля привлечем…
— Но судить его будут не здесь?
— Так мы ж его еще не поймали, — усмехнулся Костенко.
Лебедев долго смотрел на полковника немигающими главами, а потом ответил — с тяжелой, безысходной угрюмостью:
— Поймаете.
6
…Минут через десять после взлета Кротов поднялся со своего места первый раз. Бортпроводница вскинулась с кресла в хвосте самолета:
— Гражданин, просили ж со своих мест не подниматься!
— Девочке дует, — сказал Кротов просяще, — ребенку холодно.
— Местами поменяйтесь, дуть не будет.
— Я легочник, — ответил Кротов, — но не во мне дело, дайте дочке в окно смотреть, а то плакать начнет, пассажиров нервировать…
Бортпроводница покачала головой, но все-таки открыла занавеску. Кротов вошел в багажное отделение, чувствуя на себе взгляд девушки, открыл чемодан женщины так, чтобы из-за спины было видно его содержимое («ну, кулемы бабы, ничего и сложить не могут толком»), достал теплую кофточку, обернулся.
— Спасибо вам, — сказал он и вернулся на свое место.
Укрыв девочку, спросил:
— Ну теперь тепло?
— А мне не-е было хо-олодно, — протянула девочка, — мне хорошо было.
— А вот смотри, какая гора, — сказал Кротов. — Видишь, какая высокая?
— А кто на ней живет?
— Бараны пасутся.
— Там волшебник живет, — сказала девочка. — На высоких горах живут волшебники.
— А чего им там делать? — спросил Кротов, не спуская девочку с рук. — Волшебники на море живут, там, где пальмы растут.
— И на горах тоже, оттуда видней.
— Ты давай спи, волшебница, — сказал Кротов.
— Ой, она такая беспокойная, — сказала мать. — Не могу ее приучить днем спать, а в консультации была, врачи упреждали, что детям надо днем спать, не то нервы расшатаются.
— Спи не спи, все одно расшатаются, — усмехнулся Кротов.
Самолет вошел в облака, начало болтать, и Кротов подумал, что это тоже в его пользу. Пусть бы девка начала блевать, хоть тут зеленые пакеты воткнуты, все равно хороший будет повод встать, одежонку, мол, надо поменять, а то мучается доченька — сердце-то у вас есть?
Он глянул на часы, спросил соседку:
— Горшок везете?
— Так здесь же туалет.
— В туалете дребезжит все, испугается дочка…
— В сумке банка есть…
— Я принесу…
Женщина улыбнулась:
— Да как же в банку-то? Неудобно, люди кругом…
«Я уж ей не человек, — отметил Кротов. — Со мной уж как со своим. Ишь, кошки, все одним миром мазаны. Представляю, как орать обе будут, когда я начну. Это, между прочим, хорошо. Когда истерика и вопль — это делу помогает, это только слабонервных пугает, мне, наоборот, сил придает, спокойствия. Не зря батя учил: «Когда кругом шум, ты в себе спокойствие ищи. Особенно если бабы голосят. Ты тогда и начинай то, что задумал, мне их крик силы придает, я ж — ледокол, мне ли на вопли да сопли внимание обращать, мне идти вперед, по своему курсу. И тебе — тоже». Интересно, отчего ж я детей не люблю? Не злодей же я, нормальный человек, значит, о потомстве должен думать, чтоб помирать было не страшно… Это, наверно, мне в голову засело, когда батя велел матери в больницу идти. А мне потом сказал: «Пеленки воняют, корыто на кухне, бока все набьешь… Писку сколько? А толк? Вон и ты: подрастешь, станешь своею жизнью жить. Не зря говорят — «отрезанный ломоть». Человек — животное, а каждое животное рождено для того, чтобы свою судьбу прожить. И глаза-то не отводи: сейчас ты для матери пуп земли, а родился б еще кто — по боку, нет тебя, все младенцу, так что обиду не строй, тебе ж самому свободней жить, а то ухаживай, слушай, как орет, не велика радость. Свободу цени, Николай: как ветер должен жить. Захотел — снялся, чего себя привязывать? Один раз в мир пустили, так и пожить надо всласть». — «А ты, — спросил он тогда отца. — Ты-то привязанный, и я у тебя сын». — «А ты думаешь, я тебя хотел? Не сопи, не сопи носом, я правду говорю, сам знаешь, как отношусь к тебе. Бабы для меня нет, прими-подай-пшла вон, потому что отца твоего предала и прощения ей моего никогда не будет. А ты решай — с нею ты или со мной. Решай, я не люблю, когда нашим и вашим… Утрись! Как с мужиком говорю! Цени! Говоришь — «привязанный» я… Были б деньги… Тебя будут учить: «мол, труд, порыв» — это ты слушай и с силою не спорь, не перешибешь, но себе на ус намотай: сила — это все, а сила — золото, любое другое тленно».
Кротов глянул на часы.
«Нет, еще надо подождать, — размышлял он. — А может, нет? Может, пора? Сейчас мой чемодан лежит сверху, открыть его — секунда, — не должна теперь эта сука у меня за спиною стоять, я ж ее успокоил, она все высмотрела. Пора».
Он поднялся, и бортпроводница не закричала, чтоб он сел на место.
Проходя мимо девушки, Кротов заставил себя улыбнуться, хотя знал, что улыбается он плохо, перед зеркалом не один час просидел, изучая лицо; каждый мускул свой знал; сострадание умел играть, внимание получалось отменно, грусть, радостное ожидание. Никто, как он, не умел реагировать на анекдоты, это очень располагает людей, а расположенного к тебе можно мять, как пластилин, только без нажима, контролируя мышцы лица, чтобы ненароком не отпустить себя, не выдать постоянную напряженность. Людям, которые напряжены, не очень-то верят, их побаиваются, хороши к тем, от кого не надо ждать неожиданностей, а все это сокрыто в лице, изучи его — и ты победитель. В школе абвера сколько раз отца вспоминал, тот постоянно маску держал — полуулыбка, полувнимание; и за ртом особенно следи, Кротов, у тебя губы плохие, поджатые, прямые, пересохшие, и брови почаще поднимай, словно удивляешься чему-то. Вот так, верно держишь себя, молодец, Кротик, молодец…
Он зашел за занавеску, стремительно открыл свой ящик, поднял полочку с инструментом, достал пистолет, сунул за ремень, начал открывать чемодан женщины и тут услыхал за спиной голос:
— Вы чего так долго, гражданин?
7
Костенко, выйдя от Лебедева, сразу же передал из машины по рации:
— Вниманию оперативных групп для передачи по Союзу: разыскиваемый нами преступник владел навыками грима, чаще всего менял внешность на старика — брил голову и отпускал бороду. Умел наводить на лицо шрамы.
Тадава немедленно передал эту информацию по всем аэропортам Закавказья, откуда уходили самолеты на Батуми и Сухуми. Такого же рода установка ушла в Среднюю Азию, Прибалтику, Карелию и в Калининградское пароходство.
…Костенко ехал в Сухуми, вжавшись в сиденье «Волги»; норовил как-то приладиться, чтобы хоть немного подремать; предстоял полет в Тбилиси, оттуда, после очередного совещания с пограничниками, вылет вместе с Серго Сухишвили в Адлер, должен подъехать Месроп и Юсуф-заде из Баку.
Костенко давно присматривался к Юсуф-заде, и чем больше он к нему приглядывался, тем большей симпатией проникался.
Капитану только-только исполнилось тридцать, в милицию он пришел юношей, закончил юридический заочно, сейчас кончает, тоже заочно, философский факультет. Костенко норовил попасть на каждое совещание, которое проводилось в Баку союзным министерством, потому что жил здесь старинный и нежный друг Зия Буниятов, ставший Героем Советского Союза в двадцать два года. (В трудные для Костенко времена именно Зия выступал всюду в его защиту.) Здесь, в Баку, Костенко и познакомился с Юсуф-заде. Он тогда спросил капитана: «Зачем вам философский факультет, хотите уходить в науку?» Юсуф-заде не обиделся некоторой снисходительности вопроса, а может быть, сумел не подать вида, ответил убежденно:
