Александр Шкляревский - Что побудило к убийству?
В характере Варвары Константиновны было также много детского и романического. Она любила уединение: часто по целым ночам просиживала у окна, а иногда, украдкою, на крыльце, любуясь на звезды и месяц; посещая деревню поздно вечером, уходила в ближайший лес, в чащу, пугалась там, предаваясь страхам, и чувствовала в то же время самые приятные ощущения, мечтала о монастыре, о жизни отшельниц и была страстная охотница слушать рассказы с трагическим, мелодраматическим или фантастическим содержанием. Детей у Варвары Константиновны от брака с Стогоновым был только один сын Павел, родившийся, когда ей самой было шестнадцать лет, чрезвычайно слабым и хилым ребенком.
Овдовев на двадцать восьмом году в Москве, Стогонова, схоронив мужа, не приняла предложение своего отца перейти на житье к нему в дом и переселилась вместе со своим сыном в Варваровку, уже давно привлекавшую ее к себе своим красивым местоположением. Деревенский воздух подействовал на здоровье Павлуши весьма благотворно; мальчик окреп, сделался бодрым и веселым и в одно утро объявил неожиданно матери, что он хочет учиться. Желание сына как нельзя более совпадало с собственным желанием Варвары Константиновны. Павлуша не был посвящен до этого времени в азбучную премудрость лишь вследствие болезненного своего состояния, но Стогонова все-таки была удивлена его заявлением и спросила его, кто внушил ему эту мысль?
Оказалось, что Павлуша познакомился со своими сверстниками, детьми варваринского священника, отца Василия, которые пребойко читают Псалтирь[103]; чтению же этому их научил какой-то Сергей Михайлович, семинарист[104], живущий в доме отца Василия и ищущий дьячковского места. Обрадованная Варвара Константиновна в тот же день вечером послала за священником посоветоваться с ним и уполномочила его переговорить с семинаристом и условиться с ним о цене за его труды. Дело уладилось за два серебряных рубля в месяц. Павлуше была куплена азбука, и чрез несколько дней, по отслужении молебна, он уже сидел за столом и, качаясь на стуле с закрытыми глазами, звонким голосом затягивал: «Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть; аз, буки, веди, глаголь, добро, есть…»[105] Около него на кончике стула неловко помещался высокий худощавый молодой человек лет двадцати двух, в неуклюжих сапожищах и в черном длиннополом коленкоровом причетническом кафтане[106], который он беспрестанно запахивал, держа руки скрещенными около пояса. Загорелое от солнца лицо его было покрыто ярким румянцем и каплями пота, частию от жары, бывшей в тот день, а частию от смущения: в комнате, где происходило учение, присутствовала за каким-то занятием и Варвара Константиновна, а молодому человеку до того времени не случалось бывать в женском обществе, при такой еще, по его взгляду, аристократической обстановке. Смущение его еще более увеличивалось тем обстоятельством, что всякий раз, как он подымал глаза свои, они постоянно встречались с глазами молодой помещицы. Физиономия семинариста действительно обратила на себя особое внимание Варвары Константиновны по одному странному сходству. Ей показалось лицо его давно знакомым, как будто бы она где-то видела его и любовалась и этим белым открытым лбом, обрамленным вьющимися белокурыми волосами, упавшими на плечи изящными локонами, и этими небесно-голубыми глазами, абрисом правильного носика, небольшими усиками и овальной раздвоенной пушистой бородкой… Семинарист был красавец, но Варвара Константиновна кроме физической красоты находила в выражении лица молодого человека что-то божественное… «Ангел… Архангел…» — промелькнуло у нее в голове, и вдруг она вспомнила виденный ею в Петропавловском соборе в Петербурге, на боковых дверях, при входе в алтарь, образ архангела[107] Гавриила…
В самом деле, сходство учителя ее сына с этим изображением, пред которым, как художница в душе, Стогонова неоднократно останавливалась с благоговением в созерцании красоты, было поразительнейшее! Сердце молодой женщины, при виде воплотившегося оригинала изображения, помимо ее воли учащеннее забилось и затосковало… Утомленная потоком нахлынувшего к ней чувства, взволнованная, с ослабевшими нервами, Варвара Константиновна вышла из комнаты и пошла было к себе в спальню, но чрез минуту, не находя и там себе покоя, она ушла в сад, забралась в тень чащи деревьев и села на землю, обхватив горячую голову… Ей было безотчетно тяжело: мысли как бы остановились, сплелись, и душа чего-то жаждала… Она чувствовала, что полюбила… Отняв руки от лица, Стогонова стала смотреть на окружающее и прислушиваться… Дул легкий ветер, листья деревьев тихо шумели и вели между собою задушевную беседу; цветы и трава как бы лобызались, наклоняясь друг к другу; солнце жгло; воздух был пропитан раздражающим ароматом плодовых деревьев: яблони, груши, вишни и маслянистого ясеня; вокруг ползали и копошились букашки, порхали бабочки; в одном месте свистнул соловей, в другом закуковала кукушка, чирикали и гонялись за своими подругами пылкие воробьи… Но все это, чем прежде любовалась и развлекалась Варвара Константиновна, теперь вызвало у нее горючие, неудержимые слезы…
Сергей Михайлович, по фамилии Смирницкий, был сын пономаря соседней с Варваровкою деревни, человека крайне бедного, обремененного многочисленным семейством и имевшего несчастную страсть к крепким напиткам. Сергей родился первенцем, имел большое сходство в лице с чертами матери, очень красивой женщины, и, по этому случаю, был ее любимцем. Матери жалко было расстаться со своим Сережею, и она долгое время упрашивала своего мужа не отсылать его в бурсу[108], через что он поступил в это заведение довольно поздно, на четырнадцатом году, но зато, будучи подготовлен своим отцом, поступил прямо во второй класс, миновав первый, служивший как бы приготовительным. Прасковья Нифонтовна, мать Сережи, была смирная, добрая женщина, с мягким сердцем, и хорошая хозяйка. В селе все ее прозвали «чистюлею» за то, что изба ее была всегда затейливо обмазана, пол был усыпан песком, печь узорно выкрашена, стеклянная и медная посуда блестели; детей своих Прасковья Нифонтовна беспрестанно полоскала, зимою и летом, и водила их хоть и бедно, часто в очень ветхих рубашечках, но зато всегда чисто вымытых и аккуратно причесанных. К чистоплотности у дьячихи[109] была особая привязанность с раннего детства. Кроме того, она строго наблюдала за своими детьми. Удаляла их от всего дурного, от общества чересчур резких мальчиков, стыдила за малейший проступок и заставляла держать себя чинно: не пачкаться в грязи, не кувыркаться, не лазить по плетням и деревьям и т. п. От этого дети ее были несколько вялы, но лишены грубых ухваток, капризов и имели нежные облагороженные личики; так что, когда Сережа поступил в бурсу, он представлял собою резкий контраст со своими товарищами, большинство которых в его года пило уже водку, совершало кражи и другие подвиги, отличалось распущенностью и великим мастерством изобретать страшнейшие ругательства, от которых стыдливого Сережу бросало в краску. Счастливые условия, при которых протекло детство Сережи Смирницкого, не покинули его и во время пребывания в бурсе: вопреки основательным ожиданиям матери, он прибыл к ней чрез шесть лет, по окончании курса, при переходе в семинарию, в класс словесности, не испорченным в нравственном отношении. Воспитываясь в бурсе, Смирницкий жил у своей тетки Екатерины Нифонтовны Архиразумовской, вдовы-дьяконицы, родной сестры его матери. Всех их было три сестры: Ирина, Екатерина и Прасковья; они были дочери священника Т-ского собора, отца Нифонта Ижехерувимского, оставшиеся в детстве круглыми сиротами. Отец Нифонт Ижехерувимский умер, когда старшей дочери было восемь лет, средней — пять, а младшей — всего два года; мать умерла спустя пять лет после смерти мужа. Старшая, Ирина, была нехороша собою, но вследствие того, что по распоряжению местного архиерея[110] за нею все время до достижения ею полного совершеннолетия числился приход ее отца и назначенный священник был только временным, а затем был переведен в другой приход[111], — она вышла замуж за священника же и через четыре года умерла. Екатерина прихода не имела и вышла замуж за дьякона, а Прасковья, которую совершеннолетие застало в крайней бедности, принуждена была выйти за причетника. Дьяконица[112] Екатерина Нифонтовна Архиразумовская, состоявшая в городе Т. просвирнею[113] при одной из приходских церквей, обладала такими же свойствами характера, как и сестра ее Прасковья: имела такое же доброе сердце и вела странную уединенную жизнь, посвящая ее богоугодным делам и постоянному чтению Священного Писания. Не имея собственных детей (Архиразумовская была бездетна) и приняв на свое попечение племянника, Екатерина Нифонтовна полюбила его, как родного сына, и берегла его нравственность, как зеницу ока. Живя недалеко от бурсы, она пускала племянника в классы лишь при самом начале лекций, чтобы он менее находился в кругу «сорванцов», как она называла обыкновенно его товарищей, и в назначенные часы выхода из бурсы или наблюдала из окон, или встречала его за воротами. Знакомых и друзей она выбирала ему сама, и без спроса племянник ни на минуту не мог выйти из дома. В свободное от уроков время она давала ему какие-либо занятия по дому, а по вечерам заставляла его читать что-нибудь ей, преимущественно из Четьи-Минеи[114] жития святых отцов. Не развлекаемый ничем посторонним, Сергей Смирницкий оказывал в бурсе и в классе словесности в семинарии хорошие успехи в науках и видел в перспективе священническое место; но обстоятельства воспрепятствовали сбыться его надеждам. Во время учения Сергея семейство дьячка Михаила Смирницкого достигло до таких ужасающих размеров, что он решительно был не в состоянии прокормить его и впал в вопиющую бедность. Поэтому он решился просить сына оставить свое учение и приискать себе место, чтобы быть подспорьем младшим своим братьям и сестрам, которых у него было: первых — восемь, а вторых — шесть душ. Сергей тотчас же беспрекословно согласился, но мать его, дьячиха Прасковья Нифонтовна, долго протестовала против этого и помирилась только на том, что Сережа будет не причетником, а дьяконом, имея на это некоторые права, как ученик уже семинарии; впоследствии она надеялась видеть его и священником. Получение дьяконовского места сопряжено было с хлопотами, и хотя просвирня Екатерина Архиразумовская, приложив все свои старания и по нескольку часов валяясь в ногах у архиерея, выпросила у него обещание дать ее племяннику сан дьякона, но с условием, sine qua non[115], жениться на бедной сироте из духовного звания. По несчастию, виденные злополучным женихом сироты-невесты были так некрасивы и уродливы, что Сергей Смирницкий, при всем душевном желании быть полезным своему семейству поскорее, не мог ни одну из них избрать себе в подруги жизни, что и заставило его на некоторое время принять приглашение соседнего варваринского священника, поселиться у него в доме в качестве учителя детей его за небольшое вознаграждение, а впоследствии и принять предложение помещицы Стогоновой.
