Дарья Дезомбре - Призрак Небесного Иерусалима
– Смотри-ка. – Андрей приблизился к полкам, вытащил тонкую книжицу – «Мытарства блаженной Феодоры». Открыл холодильник: – Отключен, но по размеру отлично подходит, – и вынул оттуда какой-то аквариум.
– Что это? – спросила дрожащим голосом Маша, так и не встав со своего ведра.
– Нечто вроде инкубатора, – Андрей озадаченно вертел стеклянный куб в руках, – для разведения…
– Муравьев… – шепотом закончила за него Маша и предложила: – Пошли отсюда!
Андрей повертел и положил на место плетку с железными окончаниями.
– Пошли, – согласился он. – Мы уже достаточно насмотрелись.
Он уже поднял руку, чтобы выключить свет, когда Маша крикнула:
– Подожди!
Встала, зашла внутрь. Стараясь не смотреть по сторонам, быстро прошла к противоположной стене и одним рывком сняла карту с флажками: карта свернулась у нее в руках.
– Теперь пошли, – сказала она и стала подниматься по ступенькам наверх. Но не выдержала, оглянулась назад: вместо тайного убежища вновь зияла черная дыра. «Так вот где ты был, – сказала она себе, – Небесный Иерусалим… Тут, в этом темном подвале, для Ник Ника – ее Ник Ника! – горел горний свет и пели ангелы. О господи!» – И она бегом преодолела последние ступеньки, выбежала из дома, вцепилась в перила крыльца, и ее сотряс рвотный спазм. И потом долго сидела на ступеньках и жадно вдыхала горьковатый морозистый воздух, а Андрей обнимал ее за плечи, пытаясь унять бившую ее крупную дрожь.
Когда они сели в машину, Машу уже почти не трясло, она только молча смотрела на карту, свернутую рулоном на коленях. Андрей позвонил следственной группе, вызвал на дачу криминалистов, объяснил, как доехать, дверь и проход в погреб они оставили открытыми. Он попросил Камышова зайти и узнать, на месте ли Катышев? В прокуратуре его не было, мобильник тоже не отвечал. Маша набрала домашний номер. Трубку взяла Ирина, сказала:
– Коли нет дома. – И, помолчав, спросила: – А как мама?
И Маше пришлось еще пару минут рассказывать о своем и мамином самочувствии: она не могла ни положить трубку, ни задать этой женщине какой-нибудь вопрос, относящийся к расследованию. Она покорно выслушивала обеспокоенные рекомендации жены Ник Ника («Тебе надо больше отдыхать, Машенька! Спать хотя бы по восемь часов, пить мяту и ромашку»), и ей казалось, что она да и весь мир сошли с ума. Она даже заставила себя взглянуть в зеркало дальнего вида на исчезающий в ранних сумерках дачный дом, за которым черной стеной вставал лес, чтобы вспомнить, что ни мир, ни она – не безумны. Безумен совсем другой человек, хотя сам он, конечно, так не считает. Под конец беседы Маша спросила походя:
– Ирина Георгиевна, а вы на дачу-то часто ездите?
На секунду ей показалось, что связь прервалась, а потом Ирина Георгиевна грустно сказала:
– Знаешь, совсем не ездим. Коле не до этого, а мне одной какой интерес? Да и дом, Коля сказал, разваливается, а у него все руки не дойдут до ремонта. Все преступников своих судит. – Она как-то нехорошо усмехнулась. А Маша вздрогнула: таким верным был ее вывод. – Ну, Машенька, передавай маме привет, и скорого выздоровления, – попрощалась с ней Ирина и повесила трубку.
– Так, – подвел итоги Андрей. – Значит, его нигде нет. Думаешь, он догадывается, что мы его вычислили?
– Не знаю, – тихо сказала Маша и добавила более уверенно: – Думаю, да.
Андрей на секунду повернул к ней озабоченное лицо:
– Если он в курсе, что мы идем по его следу, значит, может пуститься в бега.
Маша покачала головой:
– Нет. Если он знает, что мы идем по его следу, значит, попытается закончить начатое.
– Уверена? – покосился на нее Андрей.
Маша мрачно усмехнулась:
– Уверена. Я знаю Ник Ника. Он… очень последователен.
Белый город
Время у него еще имелось. Оно было высчитано множество раз, и вот сейчас он не доверял машине – всегда можно попасть в пробку, но и спускаться под землю, в метро, ему не хотелось. А хотелось просто погулять по Бульварному кольцу, в конце концов, он заслужил эту прогулку.
На нем был старый плащ типа макинтоша, с обтрепавшимися по краям рукавами. Жена уже несколько раз подштопывала подкладку, но вот с потертостью ничего поделать не могла. А он любил свой плащ, любил даже эту самую ветхость – плащ жил с ним, его жизнью, с начала осени до холодов, достойных уже драпового пальто; и с середины весны до лета. А он всегда предпочитал демисезонность зимнему холоду или летнему московскому зною. В период межсезонья, с его нежнейшим солнцем, влажным воздухом, в котором еще сильнее проступает нота бензина, ему было проще поверить в то, что видело его сердце. Нет, не мчащиеся куда-то машины, не безобразные вывески, не пошлую рекламу и не встречный поток людей, даже не замечающих мужчины в ветхом плаще, стертых ботинках и с уставшим от жизни лицом.
Нет, он сам для себя становился будто прозрачный, как тот изменчивый воздух в переходных сезонах, и изменялся городской пейзаж рядом с ним. Поднималась стена Белого города, Царь-Града, подавляя белокаменной своей массой всю наносную мусорную шелуху. Белые кирпичные стены чуть вибрировали в нежном воздухе, а над ними было только небо, такое же, как в 1591-м, когда Федор Конь закончил строить, а хан Гирей пришел под стены крепости, да так и ушел ни с чем. Он лукаво улыбнулся – будто сам сидел под шатровой крышей и видел уходящее вдаль крымское войско.
Он почти добрался до своей предпоследней остановки. Вход в огромном здании, выстроенном буквой «П», с Бульварного кольца. А поперечной своей перекладиной дом выходил на Знаменку.
Он подумал, что потом прогуляется и по этой улице – в надвигающихся сумерках перед ним встанут, будто никогда и не были снесены, две церковки: одна – святого Николая Чудотворца Стрелецкого, с тремя маковками и колокольней, на месте которой «они» отстроили аляповатую часовню. И еще одна – Иконы Божьей Матери, где сейчас лишь детская площадка, совсем рядом с домом № 19. На «дело» ему хватит и получаса – а потом медленная прогулка в сторону Боровицкой площади и оттуда – на набережную.
Он показал свои документы на проходной – ему немедленно выписали пропуск. ГВМУ – значилось на пропуске. Для непосвященных: Главное управление Министерства обороны Российской Федерации. И в углу – заковыристая эмблема, которую он не без любопытства рассматривал в лифте: традиционная змея, обвитая вокруг чаши, а в самой чаше что-то лежит. Кинжал? Ступка? Вокруг венок из дубовых листьев, сверху орел, снизу красный крест: ух ты! Он усмехнулся: геральдики хреновы.
Он постучал в кабинет – секретаря уже не было на месте, на это он и рассчитывал – и зашел под приветственные басовитые раскаты: хозяин кабинета даже поднялся ему навстречу. В глазах читалось некоторое недоумение – что могло понадобиться у него прокурору? Но, в конце концов, от встреч с такими людьми, как этот прокурор, не отказываются, даже когда дорастут до многометрового кабинета с видом на Кремль. Они потрясли друг другу руки, а потом Леонтьев – хозяин кабинета и глава департамента – сел в кожаное кресло во главе длинного, как каток, блестящего лакового стола и сделал приглашающий жест широкой ладонью.
– Наслышан, наслышан, – пророкотал он и уставился на мужчину в старом плаще: – Чем, так сказать, обязан?
Мужчина улыбнулся, обнажив плохо вставленные искусственные челюсти:
– О! Я буду краток: знаю, ваше время дорого. Один маленький вопрос, – сказал он. – До меня тут дошла информация о нескольких подряд самоубийствах. Так сказать, суицидах напоказ. Все покончившие с собой – воины-афганцы. И вот что я выяснил. – Улыбка мужчины в плаще превратилась в оскал, или она им и являлась с самого начала? – Что всем им отказали в давно запрошенных инвалидных колясках. Тем же запретом, продиктованным, по официальной версии, экономией средств, были аннулированны льготы по лекарствам ветеранам…
– Я не совсем понимаю ваше вмешательство во внутриминистерские дела. – Леонтьев пытался держаться в рамках приличий, но на широком, открытом лице, явно помогшем ему сделать карьеру, читалось с трудом сдерживаемое раздражение. – Вы знаете так же хорошо, как и я, насколько сократились федеральные бюджеты!
Мужчина покивал, покачал в такт головой и ногой в старом ботинке и продолжил как ни в чем не бывало:
– Однако, по моим сведениям, в то же самое время в ваш кабинет был закуплен мебельный гарнитур. – И он ласково провел пальцем по сверкающей столешнице: – Вишня?
Леонтьев кивнул.
– Чуть больше, чем на пять миллионов рублей. Вся эта резьба, бронза, хорошая кожа стоит своих больших денег, стоит. – Он встал, подошел совсем близко к Леонтьеву и доброжелательно спросил: – Седалище не слипнется?
– Да как вы смеете?! – Леонтьев начал медленно подниматься с кресла, обтянутого этой самой кожей, встал и оказался одного роста с чудным прокурором. И вдруг услышал щелчок. Он скосил глаза – всего в паре сантиметров от виска на него, не мигая, глядел черный зрачок пистолета. И еще: он впервые увидел так близко глаза мужчины в потертом плаще, и зрачок пистолета показался ему вдруг почти дружелюбным.
