Аркадий Вайнер - Гонки по вертикали
В карманах приятно тяжелели пачки денег и вороненый браунинг. И вдруг совершенно неожиданно я подумал о том, что Николаю Ивановичу будет жаль только браунинга — ведь деньги ему вернут. Все денежки, до копейки, вместе с процентами. А вычтут эти деньги у материально ответственных лиц, допустивших грубую халатность в обращении с денежными ценностями, — у страшненькой контролерши в английском вязаном костюме и седой кассирши, приносящей на работу бутерброды с остатками мяса в крошках свеклы и капусты.
Глава 29
Седьмой, некупленный билет инспектора Станислава Тихонова
Без пяти девять я уже был в кабинете, и сразу позвонили из бюро пропусков.
— Вас спрашивает какой-то гражданин, Фамилия его Обнорский.
— Срочно выпишите ему пропуск. Я жду на месте.
Вид у профессора был неважный, утомленный, и поэтому сразу стало заметно, что лет ему немало.
— Здравствуйте, комиссар Мегрэ. Недавно виделись, а я уже соскучился, — сказал он со смешком, но барственных тяжелых «э» в его словах не было.
— Прэлестно, — ответил я. — Правда, я еще не комиссар, я пока только капитан. Но, несмотря на это, тоже соскучился. Хотел как раз посылать за вами. И за продавщицей Надей…
— Не надо, — махнул он рукой, — не надо всех этих криминальных приемов.
Профессор сунул руку в карман и протянул мне плоскую коробочку:
— Вот, возьмите, это ваша звезда…
От неожиданности я замер. Обнорский грустно засмеялся, сказал:
— Что же вы не берете? Она ведь вчера была вам так нужна, что практически стоила мне остатков семейного благополучия.
Не слушая его, дрожащей рукой я взял коробочку и открыл крышку. На черном бархатном ложе сияла восьмиконечная звезда, второй атрибут ордена «Св. князь Александра Невского». Я перевернул коробочку, и звезда, шероховатая, теплая, тяжелая, легла мне на ладонь. На потускневшем серебре основания ордена был четко виден номер — 46/214. Она самая! Я осторожно положил, на стол звезду, торопливо отпер сейф, достал из сигаретной коробки крест генерала Дитца и показал Обнорскому.
— Видите, на них одинаковые номера.
— И что?
— У вас была не брошь — это вторая часть ордена. Господи, неужели вы не понимаете? Это же был пароль: пароль и отзыв! Крест — пароль, звезда — отзыв.
Обнорский смотрел на меня с удивлением, потом с какой-то осторожностью взял в руки звезду и принялся внимательно рассматривать, а я сел за стол и потер ладонями лицо, приводя мысли в порядок. Ну погодите теперь у меня! Я вам покажу, что и я кое-как научился воевать. И вы меня не устранили вначале, не вывели из игры, теперь еще посмотрим, кто кого. Я и сам не знаю, кому я грозился — Батону, Кастелли или мертвому Сытникову, а может, им всем и тем, кого я еще даже не знал, но с кем собирался встретиться и потягаться всерьез. Меня вывел из раздумий голос Обнорского:
— Иногда я жалею, что занялся абдоминальной хирургией, а не психологией.
— Почему? — спросил я по инерции, не вдумываясь в его слова.
— По большому счету это интереснее, завтрашний день медицины за психологами.
Мне казалось, что я понял его, и участливо спросил:
— Это вам жена не велела звезду давать?
— Жена? — удивился Обнорский. — Нет, она здесь совсем ни при чем. Она вообще не знала, что я купил эту брошь…
Я посмотрел на него с недоумением: Обнорский отвернулся к окну и, будто продолжая разговор с самим собой, задумчиво сказал:
— Нет в мире лжи, которая когда-то не стала бы явной. Когда вам будет столько лет, сколько мне сейчас, и, не дай Бог, вы однажды поймете, что прожили жизнь с чужим и неприятным человеком, возможно, у вас тоже недостанет душевных сил сделать решительный шаг и уйти. С годами это все гораздо труднее. Короче говоря, моя жена и не знала о существовании броши…
Он встал, но, видимо, решив, что я не все понял, уточнил:
— Звезда была куплена и преподнесена совсем другому человеку. Вчера я не мог вам этого сказать, да и не должен я всего объяснять. Просто… почему-то мне было бы неприятно оказаться в ваших глазах прохвостом… Я могу быть свободен?
— Подождите одну минутку, я оформлю выдачу звезды…
— Не надо. Когда пройдет в ней нужда, позвоните мне в клинику, я заберу.
— Все-таки, пожалуйста, подождите. Это не только для вас требуется, но и для дела тоже…
Сашка небрежно бросил звезду на стол и сказал:
— Я сразу почувствовал, что здесь что-то не то. Один мой знакомый немец в таких случаях говорил: их хабе цвай бабе…
— Меня его возраст смутил — все-таки ему шестьдесят шесть. Это же немало? — спросил я у Сашки, которого считал большим специалистом в вопросах любви.
— Ничего, в любви все возрасты проворны, — успокоил меня Сашка. — Я вот чего не пойму: как смог Сытников после всех жизненных передряг сохранить звезду этого генерала? Дитца этого самого? И как крест от ордена оказался у Кастелли? Прямо чертовщина какая-то! Ну ничего, поживем — увидим.
Он сказал это так спокойно и уверенно, будто стоило ему подойти к первой же будочке справочного бюро на Страстном бульваре, заплатить двадцать копеек, и ему незамедлительно выложат все сведения.
— А тебя не смущает, что и Дитц, и Сытников уже на том свете? — спросил я с насмешкой.
— Смущает. Но Кастелли-то на этом. И надо полагать, он не от себя работает. Не один он, ты про Батона забыл, — сказал уверенно Сашка. — Я помню, еще в институте профессор Строгович сказал нам, что неустановимых истин не бывает. Бывают истины, которые не удалось установить. А он мужик умнейший. У него шапка, наверное, шестьдесят четвертого размера была. Я бы мог из нее себе сделать меховое пальто…
— Я не уверен, что Строгович счел бы правильным такое использование своей шапки. Так что пусть уж он ее носит и дальше, а ты походи пока в своем балахончике невыразимом.
— А чем он плох? — обиделся Сашка за свое необыкновенное розовое пальто. — Такого пальто я больше ни на одном человеке в жизни не видел… Ишь, не нравится ему мое демисезонное! Заграничное пальто, импортное, можно сказать. Один материал чего стоит: драп-хохотунчик — не рвется, не мнется, три рубля километр. Кстати, когда вчера отправляли по фототелеграфу в Софию увеличенные отпечатки пальцев Кастелли, я подумал, что вряд ли он месяц назад на минутку заскочил в Болгарию, чтобы очистить квартиру композитора и двинуть дальше к Сытникову.
Вот так мы и подошли к разговору, который меня волновал больше всего. Теперь эпицентр поиска неизбежно смещался в Болгарию. Я отчетливо понимал, что сейчас розыск несомненно целесообразнее вести из Софии: люди, связи, выявленные события, отправная точка преступления были, конечно, там, и все, что мы узнали с Сашкой, было очень важным, но все же только вспомогательным материалом, сырьем для организации хорошо продуманного и подготовленного расследования в Болгарии. А мы с Батоном оставались за линией, которую ребята называют в своих играх «чирой». Пока мы оставались за «чирой», и, по-видимому, надолго.
— Думаешь, дело передадут в Болгарию? — спросил я Сашку неуверенно.
Он только пожал плечами.
— Да, жалко, — сказал я. — Мы, как спортсмены, только-только разогрелись, мы это дело еще ладонями чувствуем… Жалко, конечно…
— Передадут так передадут. Ты же сам понимаешь, что это правильнее. Жалко, тоже мне еще! Подумаешь, Венеру Милосскую создал, нос там у нее без тебя отколотят…
Я встал, потянулся и весело сказал:
— Нет, Саня, я ведь ничего и не говорю. Я ведь Батона все равно не оставлю: раз я ему обещал доказать, что воровать нельзя, так уж теперь кровь из носа, а докажу. Я уже подал Шарапову докладную по этому вопросу, он поехал в министерство, а мы свободны. Сегодня тридцатое апреля — можем все праздники гулять на всю катушку…
— И ни разу за праздники не дежурим? — недоверчиво спросил Сашка.
— Свободны до четвертого мая, — подтвердил я.
— Прекрасно! Можно подумать о спасении души. Как говорил все тот же мой знакомый немец: их виль безухен айне кляйне пивнухе. Пива хочешь?
— Нет. Я, наоборот, хочу пойти на свидание.
— Чрезвычайно почтенное занятие, — сказал Сашка. — Не смею отговаривать…
После его ухода я еще некоторое время листал дело, но никаких идей не приходило, да и взяться им не с чего было. Я запер папку в сейф и позвонил Люде-Людочке-Миле. Поболтали немного, потом я сказал ей:
— А ведь вы помогли мне…
— Стать самым-самым? — с интересом спросила Мила.
— Нет, самым-самым мне, видимо, даже с вашей помощью не стать. А вот кое-что прояснить в ситуации вы мне помогли…
— Неужели все это и за полвека не превратилось в пустые побрякушки? — удивилась Мила.
Я засмеялся:
— Милочка, вещь становится побрякушкой, когда утрачивает смысл, которым наделили ее люди. Но если побрякушку облечь новым смыслом, она опять становится вещью. Другой, новой вещью.
