Валерий Исхаков - Жизнь ни о чем

Благодаря прямоте Майи нам нет нужды притворяться, что мелочей не существует: мы отмечаем их, иногда — нарочно подчеркиваем, обговариваем и тем самым постепенно изживаем. Как изжили горталовские тапочки: их не выбросили на помойку, а просто спрятали в кладовку, в специальный ящик, где лежат другие горталовские вещи, и когда теперь к нам приходят гости и Майя говорит: «Достань, пожалуйста, горталовские тапочки», — я не испытываю ни неловкости, ни раздражения. Да пусть хоть и сам Горталов придет к нам — я и ему достану тапочки и подам, как положено гостеприимному хозяину.

И хотя призрак отца Гамлета по-прежнему расхаживает по нашему дому тяжелыми шагами Каменного гостя, я уже не чувствую перед призраком прежнего подсознательного страха и не так часто стою перед ним в унизительной позе, ожидая удара прикладом по почкам или тычка горящей сигаретой в тыльную сторону ладони. И я не боюсь, что Горталов предпримет что-нибудь, чтобы помешать нам покончить с затянувшимся разводом и оформить новый брак. Потому что знаю: при всех своих недостатках подполковник Горталов не из тех, кто долго вынашивает планы мести и тайно плетет интриги. Это не его стихия. Если уж он бьет — то в лицо, а не в спину. И сразу, а не год спустя. Не из тех он, кто машет кулаками после драки.

— Или все-таки из тех?

Нет мне ответа. Один я дома в это летнее субботнее утро. Майя погрузила детей и свекровь — не мою маму, мать Горталова — в машину и на целые три недели уехала с ними в деревню.

Это не моя деревня — родина Горталова. И дети не мои — от него. И его машина. Поэтому меня не берут в деревню, не везут в машине, не выгружают на большом, в двадцать соток, участке, где лишь половина земли занята под грядки и постройки, а вторая половина — чистый зеленый луг. Можно в любом месте бросить одеяло и заниматься любовью среди бела дня — трава высокая, густая, и нет поблизости ни одной высокой точки, с которой кто-то мог бы подглядеть. Разве что вороны из неряшливого гнезда на тополе — но мы с Майей не стеснялись ворон.

Однако любовью на зеленом лугу мы занимались только дважды, в позапрошлом году, когда еще не хотели что-то менять, когда просто встречались — сбегали, например, из города на машине Горталова, а Горталов шел с детьми в цирк, в зоопарк, на аттракционы в парк Маяковского…

Я как-то намекнул, что в следующий раз можно поехать на моем старом, но тогда еще живом «Москвиче», однако Майя покачала головой:

— Как ты не понимаешь, Сережа? Сейчас мы с тобой уверены, что он сюда не приедет, а если оставить ему машину — вдруг он не устоит, поддастся на уговоры детей…

— Или просто заподозрит тебя и решит проверить.

— Нет! Вот на это — даже не надейся. Горталов не такой. Будет с ума сходить от ревности, но никогда, никогда, никогда не подаст виду. Мне даже хочется иногда, чтобы сорвался, заорал, ударил — никогда. Ведь знает прекрасно, что я приезжаю на дачу с тобой — соседи наверняка настучали, но молчит. Вот если, не дай бог, я что-то позволю при детях… Тогда вселенский скандал. Тогда и по морде могу получить свободно. Дети — это святое. А я….

— Ты для меня — святая! — воскликнул я. Но воскликнул неубедительно. Не любит Майя моих восклицаний и не верит им. Вот и в тот раз отмахнулась:

— Да ну тебя! Какая я святая — я грешная…

И словно в подтверждение своих слов, прижалась ко мне всем телом и сильно, чуть не до крови укусила в плечо: «Это чтоб не забыл, чтобы помнил…»

И кузнечики стрекотали в высокой траве.

Вот как раз кузнечики… Уж больно назойливо застрекотали они в тишине городской квартиры, уж больно явственно запахло в ней нагретой солнцем травой. И ласточки какие-то или стрижи, я их не различаю, с пронзительным писком закружили высоко над землей. И подумалось мне, что тогда, позапрошлым летом, лежа рядом с Майей в высокой траве, я мечтал, что она будет со мной — а она, видимо, мечтала, что я буду с нею. И хотя мечтали мы вроде бы об одном, на самом деле это были две разные мечты.

И чувствую я себя здесь, в Майиной мечте, квартирантом, почти нахлебником, потому что не так уж много сделал, чтобы ее мечта сбылась, и совсем ничего не сделал, чтобы осуществить собственную мечту. И когда говорю, что пришел жить к Майе с одним чемоданом, говорю не всю правду: кроме неизбежного чемодана с бельем, книгами и недописанной диссертацией я прихватил с собой еще одну вещь из прошлого: самого себя.

Себя обычного, повседневного, такого, каким я был с Инной и каким Инну устраивал (возможно, за неимением лучшего), — но не такого, какого хотела и должна была получить Майя.

Как всякий мужчина, перед чужой, не принадлежащей мне женщиной я старался если не быть, то хотя бы выглядеть лучше — и преуспел, произвел впечатление. Однако впечатлением не проживешь. В конечном счете всегда приходится предъявлять нечто более осязаемое, конкретное — и когда я предъявил это, мне самому стало ясно, как мало, в сущности, могу я предъявить.

— Ну так сделай хоть что-нибудь для этого! — говорю я себе. — Начни прямо сейчас. Займись общественно полезным трудом вместо того, чтобы слоняться по пустой квартире и ныть!

Полезным? Этого я как раз не знаю. Нет у меня уверенности на этот счет. Прежде была, а теперь нет. Испарилась вместе с прошлой жизнью.

Там, в плотно устоявшемся и спрессованном, как пыль в мешке пылесоса, прошлом, защита докторской диссертации виделась единственно возможной точкой на четко выстроенном графике судьбы. Уход на преподавательскую работу, аспирантура, кандидатская — три точки, место доцента — четвертая, проводим через них кривую — и она сама приводит нас к будущей докторской.

Дальше этого прослеживать будущее не требовалось. Пятой точки на графике (докторской) было достаточно, чтобы выглядеть в глазах Инны и ее родни благополучным, солидным, обеспеченным. Да что родня — я сам представлялся себе таковым и с этим представлением перекочевал из прошлой реальности в нынешнюю. И какое-то время продолжал верить, что стою на прочном, незыблемом основании и счастью нашему ничто не угрожает. А между тем…

Мне было тридцать три, когда мы начали встречаться с Майей.

— Возраст Христа и… — попробовал я пошутить.

Тридцать четвертый день рождения был не за горами, и шутка насчет Христа стала слишком привычной. Я, однако, продолжал ею пользоваться при каждом удобном случае, понимая, что время, когда мне это позволено, истекает. Но с Майей старые, проверенные временем шутки не проходят.

— Забудь об этом, — оборвала она меня на полуслове. — Это в их время тридцать три было возрастом свершений. А сейчас — возраст обещаний, не более. Теперь настоящий мужской возраст — сорок. И меня это устраивает. Если ты к сорока исполнишь то, что обещал в тридцать три, — значит, настоящий мужчина. А если не исполнишь — сам знаешь кто. Хотя, может быть, лучше тебе этого не знать.

Лучше не знать. Лучше даже не догадываться, кем я буду для нее, если не исполню обещанного. И не имеет значения, что я не давал Майе словесных обещаний. Не клялся добиться невероятных высот. Не гарантировал ей и ее детям обеспеченного, беззаботного будущего. Я все равно обещал. Обещал уже тем, что просил ее жить со мной, быть моей женой, матерью моих будущих детей.

Дети? Да, мы еще не отказались от этой мысли. По крайней мере я. Скрепя сердце, я могу жить в доме Горталова, ездить в его старой «девятке», пользоваться его табуреткой (но не кроватью!), его компьютером, его… Нет, я не стал классическим приживалом — не облачился в его костюмы, не чищу зубы его зубной щеткой и не бреюсь его «Жиллетом». Но я пользуюсь, как бы дико здесь ни звучало это слово, пользуюсь его детьми — играю с ними, встречаю Олечку и Юлечку из детского сада, кормлю, ношу их, завернутых в махровые полотенца, на руках из ванной после купания, читаю им сказки на ночь. Делаю все, что положено делать отцу, и получаю взамен все тепло, что предназначалось отцу и только в виду его отсутствия досталось мне. Это неподдельное тепло — дети не умеют притворяться, и все же его второсортность становится очевидной, когда появляется настоящий отец и на него щедро проливается тепло высшего сорта.

Я люблю ее детей, но я хочу, чтобы у нас был общий ребенок. А еще лучше — двое. Тогда я сравняюсь с Горталовым в том негласном соревновании, которое началось три с половиной года назад и о котором мы оба не забываем никогда.

А может, и тогда не сравняюсь: счет ведет Майя, а мы с Горталовым слишком горды, чтобы спросить, сколько там набежало очков. И мы можем только догадываться, какая у нее система подсчета, что ставится каждому из нас в плюс, а что — в минус.

Прошло три с половиной года после нашего разговора, через месяц мне будет тридцать семь, останется еще три до возраста исполнения обещаний. А я уже сейчас знаю, что обещания не сдержу. Даже если стану доктором, заведующим кафедрой, профессором — даже и тогда.