Стиг Сетербаккен - Невидимые руки
— Несколько дней я думала, что все они убийцы. Да и вы тоже…
— Мы?
— Полицейские. Ваши коллеги. Они все время хотели, чтобы я так думала обо всех, кто знал Марию, обо всех, кто с ней общался. Они спрашивали, не могу ли я вспомнить что-то такое, что может оказаться важным. Может послужить подсказкой, уликой. Казалось, они не отвяжутся до тех пор, пока я сама не назову им того, кто это сделал. Именно так мне казалось.
Она наклонила голову.
— Халвард тоже. Как-то ночью я сидела… Я думаю, что под конец я вспомнила каждую мелочь, каждое слово, которое мы сказали друг другу, каждый час, который мы провели вместе после рождения Марии. Я вспоминала обо всех случаях, когда он оставался наедине с ней, думала о самом ужасном, пыталась представить себе даже невероятное… Самое невероятное… Я видела, как это происходило… Снова и снова… Видела, как он крадет и убивает ее… Думала о днях, когда она бывала у него по выходным и по праздникам. Я вдруг вспомнила, что она почти никогда ничего не рассказывала, вернувшись от него. Она не рассказывала, что они там делали, как проводили время, бывали ли где-то вместе, нравится ли ей у него гостить. И тогда я подумала, что она что-то утаивала, что у нее были причины молчать и таиться… Господи боже! Это стало настоящим болезненным наваждением. Понимаете? Наваждением.
Когда я сказал, что понимаю, о чем она говорит, это не было ложью. Мне уже приходилось видеть такое. Приходилось и самому во время расследования просить несчастных жен подумать о мужьях как о возможных преступниках, предлагать пострадавшим подумать о друзьях как о жуликах или предателях. Никто не выходит из кабинета следователя, не получив травмы. Всех можно замарать, и подозрение, даже самое слабое, неаргументированное, похожее на тень сомнения, в репутации когда-то близкого человека сохраняется вечно.
— Боже мой, я говорю так, как никогда раньше не говорила. Я сожалею. Я так много думала обо всем этом.
Она тихо засмеялась.
— Я думаю, и это единственное, чем я занималась все эти месяцы. Думаю и думаю. Думаю, почему все так вышло у меня с Халвардом. Почему так повернулось. А еще думаю о тех днях, когда он здесь опять появился, сразу после исчезновения Марии. Он был в точности таким же… Таким, каким был когда-то давно… И я думаю, что он, может быть, и раньше притворялся, думаю, что та забота и внимание его по отношению ко мне было притворством, что он поступал так, оттого что считал себя обязанным так поступать в сложившейся обстановке. А вообще это ему несвойственно, несвойственно быть таким. Он по натуре молчун, закрыт, замкнут — вот это его. А все остальное только маска. Он надевает эту маску, когда ему нужно. Как вы думаете?
Ответа, как показалось мне, она не ждала.
— «Ну как, ты пришла в себя?» — сказала она. — Я помню, что такими словами меня окликнула мама после моего разрыва с парнем. Я тогда училась в старших классах и очень переживала.
Это вполне могло сойти за обыкновенную беседу двух старых друзей во время случайной встречи у кого-то из общих знакомых.
— Мне кажется, я знала уже тогда, что мы расстанемся, что вместе нам не быть долго. Жил во мне какой-то другой человек, который спокойно наблюдал за происходящим и знал, что с этим парнем я не смогу связать свою судьбу навсегда. Но мы сумели любить друг друга, несмотря ни на что. Проявили находчивость, мужество.
У нее во взгляде появилось что-то отстраненное.
— Молодая пара, которая начинает с того, что обнаруживает друг в друге самое лучшее, — сказала она, — а кончает тем, что видит самое худшее.
Внезапно она оборвала речь, задержала дыхание, выражение ее лица прямо у меня на глазах резко изменилось. Через несколько секунд Ингер было не узнать.
— О боже! — воскликнула она и закрыла руками лицо.
Через какое-то время она успокоилась и продолжила. Но напряженность в ее голосе осталась, даже когда она перестала вспоминать свою первую любовь. В ее голосе появилась затаенная истеричность.
Она была вся изломана и растерзана. То забывала о случившемся, то вдруг опять вспоминала. Металась между забвением и внезапным ужасным пробуждением. Казалось, какая-то посторонняя сила волнами наваливается на нее и затем отходит. Нападет — и уйдет. Снова нападет — и снова уйдет.
— Когда я здесь увидела Халварда наутро после той ночи…
Она закрыла глаза, сжала пальцами нос, слеза покатилась у нее по щеке.
— Я стояла и смотрела на него. Я хотела понять, виноват он или нет. Если виноват, это проявилось бы, я бы почувствовала. А он стоял и не мог взять в толк, отчего я так на него смотрю. Он спросил меня, в чем дело. А я все смотрела и ждала, что он не выдержит и признается. Я подумала, что если я буду долго смотреть, то он не выдержит. Бедняга. Он жил здесь некоторое время. Не знал, как меня ублажить. Как когда-то в самом начале. Почти как в самом начале! Внимательный, заботливый, как в первые годы. Все эти мелочи. Я спросила, что думает Кристина о том, что он спит здесь. Он ответил, что самое главное — это то, что у нас случилось, самое главное — это Мария и то, что с ней произошло, об остальном незачем говорить. Как-то Кристина позвонила, спросила, не может ли она чем-нибудь помочь. В последнюю нашу встречу до этих событий мы не обменялись ни единым словом. Полностью проигнорировали друг друга. Были холодны как лед. Это было, когда она зашла сюда, чтобы передать сумочку, которую у них оставила Мария.
Она посмотрела на меня, как будто ждала знака, который она примет во внимание, если мне не захочется слушать дальше.
— Он жил здесь целую неделю. Это был настоящий абсурд. Мы вели себя так, словно только что снова влюбились. Словно начали жизнь с нуля. Я вспоминала совершенно забытые мелочи, привычки из нашей прежней жизни. Он тоже. Он стал рассказывать о том, что ему припомнилось, о тех милых вещах, которые он любил, о которых никогда раньше не рассказывал. Мы сидели здесь каждый вечер и разговаривали о наших поездках, о том, что мы делали в тот или иной день. Он сказал, что как-то утром в первое лето, когда мы были вместе, он вдруг проснулся от смеха, лежал в постели и громко смеялся, никак не мог остановиться. Но потом однажды ночью…
Что она сейчас расскажет? Во что я позволяю себя впутывать?
Но останавливать ее, просить замолчать было поздно.
— Спали мы в моей комнате… — продолжила она. — В детской он спать не мог… И вот… в ту ночь… ему захотелось заняться любовью…
Я знал, что мне следовало сделать, что я обязан сделать, и сделать немедленно: остановить ее, встать, выйти и закрыть за собой дверь. Но я не подал никакого знака. Я остался сидеть и слушать, словно на самом деле хотел услышать то, что меня не касалось.
— Я не понимала, почему ему захотелось близости, как он мог в этих обстоятельствах испытать проблеск желания, ведь все было так ужасно. У нас пропала дочь, мы не знали, что с ней случилось. После его ухода меня стошнило. Постельное белье я швырнула в стиральную машину, протерла все в комнате, пол, стены, все-все. Целую ночь убиралась, наводила порядок, пока совсем не рассвело.
Я представил себе эту сцену: он, обезумевший от страсти, она, без единого слова, отдается ему, не сопротивляясь.
— Он как-то умел отделять одно от другого. Ему было так легче. Это было заметно и в те дни, когда он жил здесь. Он мог вдруг негромко запеть или засмеяться, услышав что-то, прозвучавшее по телевизору. Мог спросить: а не прогуляться ли нам? Спросить весело, как будто ничего не произошло. Я понять этого не могла, даже если бы захотела, если бы попыталась. Но он всегда был вот такой. Дома играет на компьютере, устраивает гонки на машинах и ни на что не обращает внимания. Не обращает, если не хочет обращать. Он как-то сказал, что Кристина на него жалуется, говорит, что это в нем самое плохое — это его умение абстрагироваться, делать вид, что он живет сам по себе.
Зачем мне это знать? Я подумал, уж не ждет ли она от меня какого-нибудь поступка, но, похоже, ей вполне хватало, чтобы я только сидел и слушал.
— Мне кажется, все дело в этом. Так я теперь думаю. Раньше не думала. Но теперь мне кажется, что мы расстались именно поэтому, именно от этой его привычки. Мы становились все более и более разными, каждый по-своему. Мы отдалялись друг от друга, шли в разные стороны, каждый своей дорогой. Желания у нас никогда не совпадали, никогда не были согласованы. Всегда было расхождение. Мы никогда не были в одном месте одновременно. Когда один куда-то приходил, оказывалось, что другой оттуда уже ушел.
Наступила тишина.
Я кивнул, чтобы показать, что внимательно слушаю.
— А еще я думаю о тех временах, когда у нас все было хорошо. Теперь я вообще не могу понять, что именно было хорошо. Что-то такое, что потом пропало, какое-то соответствие, согласие.
Она улыбнулась в легком смущении.
— Видимо, любовь поднимает нас, помогает выйти сухими из воды, ведет над бурными потоками, которые обязательно захлестнули бы нас каждого по отдельности.
