Ольга Лаврова - Подпасок с огурцом
— А при чем статистика?
— При том, Паша, что сигнализацию проводили и опробовали в рабочие часы музея. Практически на глазах этого самого рекордного числа посетителей.
— Идиоты.
— Примерно то же самое я сказал прорабу… в более крепких выражениях.
— И он?
Томин машет рукой.
— Объяснил, что все люди работают в рабочее время, оно потому и называется рабочее, а в нерабочее время люди не работают. И что обеспечение секретности — дело той организации, которая приглашает. Разумно?
— А у директора музея тоже есть разумное объяснение?
— Он отговаривается, что публика — дура, и разницы между сигнализацией и простой электропроводкой уловить не способна… Засим тележка опустела. Предлагается в неограниченном количестве туман.
Теперь Пал Палыч вышагивает взад-вперед, а Томин наблюдает за ним с дивана.
— Значит, на месте ни единой зацепки?
— По первому заходу — голо, Паша. Надо плотно садиться и процеживать всех и вся сквозь мелкое ситечко.
— Слушай, пошли кого-нибудь! Там уже полгода минуло, все, что люди могли забыть, — забыли, след простыл. А здесь — еще теплый, здесь ты сейчас нужнее.
— Попробую… Директор музея в коридоре. Звать?
— Зови, чего тянуть.
Томин приглашает Пчелкина: тот входит, заметно нервничая.
— Разрешите? Здравствуйте, — он смотрит на Пал Палыча и вдруг с облегчением всплескивает руками: — Павел… Это ты?! Вот свела судьба старых друзей!
Пчелкину радость — Знаменскому досада. Вовсе ни к чему ему Пчелкин в качестве подследственного!
* * *В кабинете Скопина собралась вся тройка.
— Друзьями мы не были, хотя знакомство давнее, — хмуро говорит Знаменский. — Правда, лет десять не встречались, но у меня о Пчелкине твердое мнение. К сожалению, плохое. Просил бы освободить от объяснений, что и почему.
— Нет уж, Пал Палыч, потрудитесь назвать причину, — возражает Скопин.
— Ну хорошо… Пчелкин бывал в одной близкой мне семье. Считался женихом. Но обошелся без загса и смотал удочки. Конечно, не он первый, не он последний. Но… есть подробности, которых простить нельзя. В общем, Пчелкин мне решительно неприятен! А его действия предстоит объективно оценить. Мне это трудно — могу поддаться предубеждению. Потому считаю для себя неэтичным вести дело дальше. — Он кладет на стол папку.
Скопин щурит глаза.
— Значит, самоотвод? В горячее дело с ходу вводить нового следователя?.. Вынужден согласиться, — неожиданно заканчивает Скопин.
— Вадим Александрович, вы допускаете, что Пал Палыч может быть необъективен?! — Кибрит ушам не верит.
— Вполне допускаю, Зинаида Яновна. Постоянно держа в уме, что он предубежден, Пал Палыч не способен на объективность. Он же станет на каждом шагу бояться личной неприязни! Улики против директора, чего доброго, припишет этой своей неприязни и преуменьшит его вину… Пал Палыч, напишите рапорт.
— Хорошо.
— Вам досадно? — обращается Скопин к Томину и Кибрит. — Мне тоже, уверяю вас. — Он включает переговорное устройство.
— Зыков на месте?.. Вернется — срочно ко мне. — И снова к Томину и Кибрит. — Вы с ним работали?
Оба отрицательно качают головой.
— Последние дела Зыков провел удачно, хотя опыта маловато. Ну ничего, будет советоваться.
Знаменский достает из папки листок:
— На ближайшие дни я составил себе план.
— Давайте сюда, Зинаида Яновна?
— Первоочередное — это сравнительная экспертиза обеих картин: из музея и из таможни. Надеюсь договориться в Центральных реставрационных мастерских. Там и специалисты и аппаратура.
— Я бы проверил на подлинность все картины, которые крались-возвращались, товарищ полковник, — предлагает Томин.
— Согласен, с этим медлить не годится. Подумайте, Зинаида Яновна, кого направить в музей. А на что мы можем рассчитывать со стороны угрозыска?
— Пока общая разведка, товарищ полковник. Область для меня новая, люди новые. — Томин смотрит сумрачно: самоотвод Пал Палыча испортил настроение.
А тому вдвойне обидно: начало раскручиваться занятное дело, а пойдет дальше без него…
* * *У комиссионного магазина, торгующего антиквариатом, роятся группки людей. Интеллигентный пожилой человек сидит на выступе фундамента, веером держа в руке кисточки, предназначенные на продажу. Похаживает взад-вперед парень с книгой альбомного формата в яркой суперобложке. Кто-то стоит с объемистой хозяйственной сумкой; когда к нему обращаются, с достоинством приоткрывает сумку, показывая, чем он торгует.
Здесь нет атмосферы вульгарной толкучки. Скорее нечто вроде примагазинного уличного клуба по интересам, где собираются коллекционеры, но мелькают и «жучки».
За широкой полосой газона, отделяющего комиссионку от проезжей части улицы, останавливается такси. В машине Томин и художник Орлов. Дальнейший разговор они ведут на ходу.
— Вы только представьте меня двум-трем завсегдатаям и бросайте. Опекать не надо.
— Хорошо, Александр Николаевич, постараюсь.
Приближаясь к магазину, Орлов высматривает знакомых Какая-то женщина ему кивает, и он обрадованно представляет ей Томина.
— Томочка, познакомься, пожалуйста, мой друг. Я у него отдыхал на юге.
Женщина нехотя отрывается от нескольких людей, с которыми разговаривала, и окидывает взглядом Томина. Перед ней достоверный уроженец субтропиков — из породы тех, кто весьма доходно эксплуатирует климатическое преимущество этого края.
— Вот заболел человек любовью к прекрасному, — смущенно сообщает Орлов.
— Тяжелый случай, — роняет Тамара.
За спиной Томина кто-то хмыкает: «Осложнение после урожая фруктов».
Оттеснив Тамару немного в сторону, Орлов говорит:
— Томочка, моего друга потянуло на собирательство.
— Что же он собирает? — в тон Орлову Тамара понижает голос,
— Бессистемно, как всякий новичок. Ему надо помочь…
— Лично у меня для новичка ничего нет.
— Ты хоть познакомь его с кем-нибудь. Я обещал, неудобно.
— Ну пойдемте, — усмехается Тамара.
Они направляются к ближайшей группе.
— Разрешите вам представить — Саша с юга. Начинающий коллекционер.
Томин энергично пожимает руки: «Саша… Саша… Саша… Очень приятно…»
— Насколько я понимаю, — насмешничает Тамара, — трехэтажная избушка на море или в горах, которая нуждается в украшении?
— Примерно, примерно, — соглашается Томин.
Тамара отходит, оставив его на милость новых знакомых.
Но новым знакомым он тоже не интересен.
— Чем можем быть полезны?
— Решил коллекционировать что-нибудь настоящее, — с энтузиазмом объявляет Томин. — Посоветуйте, чтобы не ошибиться.
— Это зависит от вкусов и, простите, средств.
— За средствами не постою! — тон денежного олуха удается Томину в совершенстве.
— Но что вас все-таки привлекает? Я, например, собираю Хлебниковские эмали. Вот он гоняется за ранним Кандинским, за его стилизованными пейзажами а ля рюсс. А он имеет пристрастие к народной утвари и одежде. И так далее.
— Не знаю, понимаете, на чем остановиться. Хотелось бы сойтись с понимающими людьми.
— Слушайте, Саша, — говорит наименее вежливый из собеседников, — вы интересуетесь искусством? Вон там, — он указывает на длинную витрину магазина, — от угла до угла — сплошное искусство! Идите и выбирайте. Нам надо поговорить. — И демонстративно отворачивается к своим. — Так вот, други, насчет красного коня. Еще у экспрессиониста Марка были «Три красных коня». У него же есть «Синие лошади», «Голубая лошадь»…
Н-да, с налету не врежешься в среду любителей живописи, одержимых красными и синими конями. Но, в сущности, и Томину не они нужны. Он явился сюда в виде откровенной наживки для дельцов при искусстве. Для более тонкой игры нет времени. И успокоительно кивнув огорченному Орлову, который издали наблюдает, как его протеже получил от ворот поворот, Томин входит в магазин. За ним с улицы направляется «жучок», угодливо приветствуя выходящего из магазина Альберта в сопровождении почтительного молодого человека.
— Вон та, Альберт Иваныч, — указывает он на женщину, переминающуюся с ноги на ногу в сторонке.
— Что ж, позови, — разрешает Альберт.
Молодой человек подводит женщину.
— У меня старинный сервиз Поповского завода, — говорит она, зябко сжимая руки.
— Это разве старинный?
— Он очень красивый! И весь цел, им почти не пользовались.
— Почему же в салоне не берут?
— Они не называют стоимость. Привозите, говорят, оценим. Но в нем столько предметов! Пришлось бы нанимать такси… и притом комиссионный сбор… Может, вы посмотрели бы? Мне срочно необходимы деньги.
Этого женщина могла бы и не сообщать — Альберт сам видит.
