Эрнст Сафонов - Сейф
И если сейчас в поселке чуть ли не все были заинтересованы главным образом тем, кто же обокрал фабричную кассу, кто из живущих рядом, своих, доможиловских осмелился на такое, скорей бы милиция обнародовала их имена, — озабоченность Чухлова шла дальше... Выявить преступников, вернуть по назначению государственные деньги — это, само собой, первоочередная, прямая задача. Но, кроме того, в успехе ее исполнения Чухлову виделась еще одна немаловажная сторона дела — нравственная, что ли. Так ее, наверно, можно определить. Быстрое раскрытие преступления должно лишний раз убедить любого-всякого, что никакой кривой дорожкой от ответа перед законом злоумышленникам не уйти, что действительно сам он, Чухлов, все, кто служат под его началом, не просто штаны на стульях протирают, добродушными ушами хлопают... Честь мундира — не только красивые слова; Чухлов ревниво к этому относится, с самолюбием. На оперативном совещании, которое провел с личным составом отдела в шесть утра, свое короткое выступление он закончил так:
«Ни за себя, ни за каждого из вас в отдельности краснеть не хочу. У нас служба, известно, добровольная, не по принуждению. Но коли присягу дал — на время дежурства забудь себя, службу помни! Ведь кто мы?»
«Дворники хорошей жизни, товарищ майор!» — лихо вставил из дальнего угла младший сержант Дрыганов.
Все засмеялись, однако, деликатно, сдерживая себя, — не известно было, как начальник отнесется к легкомысленному выкрику молодого милиционера. Но Чухлов тоже засмеялся, разрешил: «Можно разойтись!»
Тот час — шесть утра — по сути был началом операции... Три прошедших уже часа пока ничего обнадеживающего не принесли.
«Лишь бы не просочились за пределы района, — подумал Чухлов. — И сумели ли вскрыть сейф? Отмычек если нет, ключей не подберут — автогеном будут резать?»
По коридору — слышал Чухлов — приближались к двери шаркающие шаги Куропаткина...
Раньше Куропаткин писал жалобы на его имя. В месяц два-три заявления — на продолговатых листах пожелтевшей бумаги, от которой сильно пахло затхлостью, керосином, куриным пометом... (В сарайчике, что ли, хранит он рулон бумаги?) Острыми, напоминающими готические, буквами, соединенными в тесные, набегающие друг на дружку строчки, Куропаткин пространно и как-то по-особенному злорадно описывал подмеченные им на улицах Доможилова, как он витиевато выражался, «вопиющие факты нарушения непреложных для каждого гражданина установленных правил». Эти «вопиющие факты» чаще всего или не подтверждались, или по своей незначительности не заслуживали той бумажной переписки, в которую въедливый пенсионер вовлекал должностных лиц. Ну, скажем, что можно было ответить на его категорическое требование «разыскать и наказать неизвестное лицо, изобразившее непристойности вульгарного свойства в старой, той, что не из кирпича, а из горбылей, уборной, что стоит на задах стадиона»?
Ради истины надо заметить, что иногда Куропаткин сообщал и о чем-то дельном, что, как выяснялось, впрямь требовало внимания и усилий работников милиции: о мелких хищениях, чьих-то пьяных выходках, махинациях в торговой сети... Нюх у него — дай боже! Но даже в том случае, когда заявления Куропаткина несли в себе полезную информацию, Чухлов угадывал, что за их строчками не тревога писавшего, не его искреннее желание помочь чему-то хорошему, а все то же, знакомое по прежним писулькам, торжествующее злорадство... Отчего?!
Однако это раньше Куропаткин посылал жалобы на имя начальника райотдела внутренних дел Чухлова. Теперь, вот уже полгода, с тех пор, как Чухлов отказался принять на работу демобилизованного из армии сына Куропаткина, пенсионер пишет заявления... на него, Чухлова. В райком партии, в комитет народного контроля, прокурору, в областные организации...
— Надеюсь, могу взойти? — одновременно со скрипом двери ржаво прозвучал голос Куропаткина.
— Прошу... садитесь.
— Сидят... хе-хе... пусть другие, кто этого заслуживает, — Куропаткин растянул в улыбке широкие бесцветные губы. — А мы с вашего позволеньица просто присядем на стульчик.
Чухлову казалось, что в солнечном свете, щедро заливавшем кабинет, как-то уж очень остро, коварно и холодно взблескивали круглые очки Куропаткина, его голый череп, белые и ровные, словно у молодого, искусственные зубы... Куропаткин (и это повторялось всякий раз) медленно вытащил большой носовой платок, так же медленно разложил его на коленях, затем долго вытирал им лицо, шею, опять же долго складывал платок, убирал в карман и — молчал.
Чухлов тоже молчал.
Куропаткин снова изобразил улыбку, потер одна об другую пухленькие, чужие при его широком костлявом теле ручки, вымолвил:
— До грабежей, интересно складывается, дожили.
— Как мне было доложено, вы требовали допустить вас к начальнику отдела по чрезвычайному делу... слушаю!
— Всяческие могут быть дела, всяческие, — пробормотал Куропаткин и вдруг, уставив стекла очков на Чухлова («Как слепящие фонари», — подумал тот), заговорил быстро, взахлеб, роняя капельки слюны на бритый подбородок: — А разве это что — нормально?.. Допущение кражи сейфа, чтоб пятнадцать тысяч из государственного кармана в чей-то личный... Почему спокойны, товарищ Чухлов, когда вся общественность на дыбках, невероятно возмущена? Спокойствие всегда похоже на потворство... не я так расценю — другие. Другие, товарищ Чухлов! А я, как известно, готовый, не жалея сил, помочь. Согласие, согласие б лишь ваше!..
— О чем вы? — Чухлов решительно вклинился в поток несущихся ему в лицо скользких, как мелкая рыбешка, слов. — Прошу конкретно по существу вопроса...
— Фамильная мечта, товарищ Чухлов, допустимое желание жизни... Про сына напоминаю, товарищ Чухлов! Демобилизованный воин, известно вам, Ярослав Семенович Куропаткин, воспитанный мною на большие дела... и нет, не хвалю, это точно-с! Образец! Со всех сторон без подозрений... Повторяю вам, товарищ Чухлов, что за мной и за сыном, как за каменной стеной были б!
— Ну вот что, гражданин Куропаткин, — сказал Чухлов. — Этот ежемесячно возобновляемый вами спектакль мне чертовски надоел. Кроме всего прочего я ни разу не видел здесь, у себя, вашего сына. Можно подумать, не он просится на работу к нам — вы под его именем! Пусть ваш сын придет ко мне, буду с ним разговаривать, а вы сейчас потрудитесь выйти за дверь.
— Выгоняете?
— Это просьба.
— Показательно... о-очень! — Куропаткин встал, снова вытащил из кармана платок, с прежней медлительностью возился с ним, дряблые, в розовых складках щеки вытирал и неожиданно — с мстительной радостью — выкрикнул, будто протявкал (это — как тявканье — после ухода Куропаткина, застряв, останется в ушах Чухлова):
— Пускай! За нами право... докажем! А сейф-то... там ищете? Отмахнулись от меня? Зря! Преступно! Недальновидно!
И он, вскинув голову, пошел к выходу.
— Минуточку, гражданин Куропаткин! — Чухлов тоже поднялся со стула, уперся ладонями в край стола. — Должен вас предупредить... Если вам действительно, — он сделал ударение на этом слове, — известно что-либо о краже сейфа на мебельной фабрике, об участниках преступления, а вы скрываете это от органов правопорядка — вас можно рассматривать как пособника преступников. Предупреждаю!
— Откровенно... подумайте только! — Куропаткин держался за дверную ручку, глядел на Чухлова через плечо. — Пошлете моего сына на курсы милиционеров — не ошибетесь... точно-с!
— Я вас предупредил, — стараясь выглядеть спокойным, а на самом деле взбешенный до ноющей боли в правом боку, до черных мушек в глазах, сказал Чухлов. — И торговаться, гражданин Куропаткин... не туда пришли, не пройдет номер!
«Какая сволочь, какая мразь, — кипело все в Чухлове уже после того, как Куропаткин исчез. — И я с ним словно жвачку жевал... сразу надо было вытурить! Но ведь что-то он определенно знает, разнюхал! Всем своим поведением демонстрировал, что знает... Откуда?»
Может, кем забыто — народ ведь мы отходчивый, простосердечный, не умеем таить зла на раскаявшихся, повинившихся, — но Чухлов помнит, что сразу после войны Куропаткина, тогда молодого, долго проверяли: каковы могли быть его взаимоотношения с немцами, приказом которых он был назначен мастером на восстановленную маслобойню? Прямых улик предательства, конкретных фактов его активного сотрудничества с оккупантами не установили тогда, но что лизал он немецкие задницы — это бессомненно. За то, что кормил германскую армию первосортным доможиловским маслом, отсидел Куропаткин не то два, не то три года...
Хоть не касался он руки Куропаткина, даже в начале их встречи рукопожатия быть не могло, пошел Чухлов к умывальнику, тщательно вымыл под тугой струей ладони, а затем пошире распахнул форточки каждого из трех кабинетных окон. Остановился подле одного, выходящего на проезжую улицу, рассеянно наблюдая, что там происходит... А там шли редкие прохожие, у ограды весело болтали две молодые женщины, маляр в заляпанном краской комбинезоне, пиная ногой, катил пустую бочку, она громыхала, и совсем маленький мальчик, одетый в красивую матроску, сын, скорее всего, одной из этих, что у ограды, женщин, усевшись посреди дороги, самозабвенно обсыпал себя серой пылью. Набирал ее в ручонки, разжимал пальчики над макушкой — и пыль, как легкий дождь, падала на него... Чумазое личико сияло таким счастьем, что Чухлов, расслабляясь, невольно засмеялся, сказал, будто утешая себя:
