Виктор Пронин - В позе трупа
— Красиво говоришь, — усмехнулся Сысцов. — Слушал бы тебя и слушал… И все-таки?
— Ну… Если настаиваешь… Проблемы, конечно, есть… А у кого их нет? Чем крупнее человек, тем крупнее его проблемы. — Байрамов опять хотел было произнести нечто вроде почтительного тоста, но Сысцов его перебил:
— Дальше я знаю. К делу.
— Хорошо… Мои люди присмотрели парочку магазинов… Плохонькие магазины, грязные, запущенные, торгуют кое-чем… Стыдно смотреть. Надо бы их товаром наполнить, чтобы покупатели толпились, чтобы яркий свет заливал залы, чтобы лилась праздничная музыка… А сейчас там тухлятиной воняет, окна немытые, кто ни зайдет — обязательно обвесят, обманут, обсчитают… Нехорошо это, Иван Иванович… Наш город достоин…
— Купить хочешь?
— Хочу.
— Что мешает?
— Не знаю… Если бы знал — устранил бы… Стена, а стены не вижу. Деньги… Даже не знаю, кому деньги дать.
— Знаешь, — коротко бросил Сысцов.
— Спасибо, Иван Иванович! Ты настоящий друг! На тебя можно надеяться, а таких людей в наше время… Знаешь, я таких людей и не встречал!
— И не надо тебе их встречать. — Сысцов допил вино, отставил стакан подальше, давая понять, что больше пить не намерен. — Документы подал?
— Давно.
— Это хорошо, — кивнул Сысцов.
Вроде и не было сказано ничего определенного, но Байрамов понял, что приехал не зря — Сысцов пообещал помочь. Более того, он твердо заверил, что вопрос решит и что никаких дополнительных усилий предпринимать не надо.
— Всех, кого надо, ты уже встретил, — пробормотал Сысцов. Он откинул голову назад, и тени от редких, оставшихся на липах листьев скользнули по его лицу. — Рад был повидать тебя, Марат.
Байрамов все понял и тут же поднялся. Почти неслышно заработал мотор серой приземистой машины.
— Хочешь такую, Иван Иванович? — Байрамов поймал взгляд Сысцова, осторожно брошенный в сторону «Мерседеса».
— Хорошая машина, — кивнул тот.
И этим все было сказано.
— Будет, — заверил Байрамов. И, в поклоне пожав руку Сысцову, направился к машине. И «Мерседес» медленно, неслышно пополз ему навстречу. Открылись сами по себе и снова закрылись ворота. Сысцов, оставшись один, задремал. Осторожно подошла девушка, убрала столик, унесла пустые бутылки. И через несколько минут уже ничто не напоминало о недавней встрече двух соратников по совместной борьбе за красивую жизнь.
* * *— Позвольте, Павел Николаевич? — в дверь кабинета Пафнутьева почтительно заглянул Дубовик.
— А если не позволю, не зайдешь?
— Все равно зайду. И даже с большим удовольствием. — Следователь перешагнул порог, прижимая под мышкой черный пакет из-под фотобумаги.
Дубовик сел к приставному столику, положил на него пакет и, свесив над ним пламенеющий свой нос, налитый, как обычно, неведомой жизненной силой, осторожно взглянул на Пафнутьева, словно из-за собственного носа выглянул.
— Есть новости? — спросил Пафнутьев.
— Есть.
— Хорошие?
— Лучше не бывает.
— Что же тебе мешает рассказать о них, поделиться с любимым начальником? — Пафнутьев начал раздражаться.
— Значит, так, Паша… Помнишь то недавнее убийство при угоне машины? Ну, когда парня зарезали?
— Что значит помню! Я только этим и живу!
— Так вот… Удар был нанесен сзади в спину. Потом убийца совершил нечто совершенно циничное — наклонился к убитому и вытер нож о его куртку. Об этом еще старик рассказывал на допросе…
— Помню. Дальше.
— А куртки, как ты знаешь, нынче шьют не такие, как в наши с тобой времена.
— Мои времена еще не кончились, — вставил Пафнутьев. — Надеюсь.
— Неважно. Речь не о тебе. В нынешние куртки вшивают клочки кожи, «молнии», воротнички, хлястики, этикетки с названиями фирм, спортивных обществ, стран, а то и целых континентов.
Пафнутьев кивнул в знак того, что все понял и принял к сведению. Он опасался перебить Дубовика, чтобы не вызвать нового потока лишних слов и сведений.
— В эту куртку был вшит клеенчатый ярлык, или как там его назвать… В общем, у него была гладкая поверхность.
— Неужели отпечатался? — просветлел Пафнутьев, сразу догадавшись, в чем дело.
— Как в учебнике, — расплылся в улыбке и Дубовик. Нос его покраснел еще больше, хотя, казалось бы, уже дальше некуда. — Его бог наказал, иначе я объяснить это не могу. Бог все видит. И время от времени слишком уж зарвавшихся наказывает. Когда этот тип наклонился и вытер свой нож от крови, его большой палец попал как раз на эту целлофановую нашлепку…
— Дубовик! — торжественно сказал Пафнутьев. — Ты — великий следователь!
— Я догадывался, — кивнул Дубовик, зардевшись от похвалы. — Но я, Паша, не сказал главного.
— Боже! Неужели еще что-то есть?
— Есть, Паша. Куртку эту я изъял в больнице. Конечно, сразу обратил внимание на эту нашлепку. Связался с Худолеем. Как ни странно, но у него получилось. Отпечаток… Картинка! — Дубовик положил на стол перед Пафнутьевым увеличенный снимок отпечатка пальца. — У меня были сомнения… Вдруг, думаю, врачи отметились, вдруг соседи, когда тащили парня к машине… Мало ли… Но Худолея я озадачил, и дело свое он сделал.
— Бутылку потребовал?
— Перебьется. Это ты его балуешь…
— А почему ты решил показать отпечаток именно сейчас? — спросил Пафнутьев.
— Приступаю к главному… Помнишь недавний разгром в хозяйстве Шаланды?
— Он?! — вскричал Пафнутьев.
— Он, — кивнул Дубовик.
— Боже, какой ты проницательный, какой талантливый…
— Конечно, — кивнул Дубовик. — Он там у Шаланды оставил столько отпечатков, что следователю средней руки на всю жизнь хватит разбираться. Я выбрал самый внятный, красивый, полный… Он оказался на осколке настольного стекла господина Шаланды. Худолей его сфотографировал… А я возьми да и сличи. — Дубовик вынул из черного пакета второй снимок и положил перед Пафнутьевым рядом с первым. — Докладываю… Человек, совершивший убийство при угоне машины несколько дней назад, и человек, который устроил оскорбительное бесчинство в двенадцатом отделении милиции… одно и то же лицо.
— И нет никаких сомнений? — настороженно спросил Пафнутьев.
— Никаких. Сличай! — Дубовик кивнул в сторону снимков.
— Так… Значит, немного повезло…
— Повезло?! — возмутился Дубовик. — Ты что же, считаешь, можно совершить кучу преступлений и не оставить никаких следов? Следы, Паша, всегда остаются. Хоть на земле, хоть в воздухе, хоть в душе человека остаются следы! И толковый следователь их найдет и прочтет. Свидетелем чему ты сейчас являешься.
— Прости, я хотел сказать, что кто-то может назвать это везением, но мы-то с тобой прекрасно знаем, что это настоящая профессиональная работа.
— Это другое дело, — сжалился Дубовик.
— Документально все закреплено?
— Паша! — укоризненно протянул следователь. — Как ты можешь?
— Опять виноват, — быстро сказал Пафнутьев. — Прошу великодушного прощения… От радости не те слова выскакивают.
— Я пойду? — Дубовик поднялся.
— Значит, наследил все-таки, значит, оставил пальчики… Дерьмо вонючее.
— Полностью с тобой согласен, Паша. Я недавно разговаривал с Шаландой… Его ребята совместными усилиями сочиняют словесный портрет злодея… С художниками пытаются его нарисовать… Если не исчезнет — возьмем.
— Не исчезнет, — сказал Пафнутьев. — При одном условии.
— Каком? — обернулся Дубовик от двери.
— При условии, что, — начал было Пафнутьев, и вдруг что-то заставило его остановиться. И он не стал продолжать. — При условии, что ты его не предупредишь, — неловкой шуткой он попытался снять недоумение Дубовика. — Принеси мне документы, снимки, протоколы и прочее, связанное с этим делом.
— Зачем?
— Хочу углубиться.
— Надо же, — пожал плечами Дубовик и через несколько минут принес Пафнутьеву папку с десятком страничек текста и снимками, оформленными печатями и подписями. Пафнутьев быстро просмотрел содержимое папки. Мелькнули снимки окровавленной куртки, разгромленный кабинет Шаланды, увеличенные отпечатки пальцев, заключение экспертов…
— Оставь пока, — сказал Пафнутьев. — И одна просьба — не болтать.
— Заяц трепаться не любит, — заверил Дубовик.
— Даже в этих стенах, — Пафнутьев выразительно посмотрел на Дубовика.
— Особенно в этих стенах, — поправил тот, подмигнув Пафнутьеву уже из коридора.
* * *Пафнутьев задержался в кабинете дольше обычного. Копался в бумагах, куда-то звонил, бездумно листал свой блокнот. Он не мог остановиться ни на одной мысли. Его словно несло в теплых волнах, и он только поворачивался, подставляя солнцу то спину, то живот.
Позвонил Тане, которая всегда относилась к нему так неровно, меняя свое отношение от подневольной жертвенности до полного неприятия.
