Николай Леонов - Потрошитель человеческих душ

Борис Моисеевич Лозовский вышел в коридор, вытирая пот со лба. Вид у профессора был утомленный и несколько сконфуженный. Гуров понял это и, опустив глаза, спросил:

— Ну, каково будет мнение консилиума?

— Да однозначное, Лев Иванович! Тут и говорить не о чем. Девочка, конечно, невменяема, она, конечно же, периодически впадает в состояние полной потери контроля над собой, над сознанием. Это очевидно. Боюсь, что просветление теперь наступит не скоро.

— Может, это и к лучшему, — пробормотал Гуров. — Не скоро она узнает, что с ней происходило, не скоро оценит всю ситуацию.

— С этой точки зрения, конечно, гуманнее держать девушку в состоянии неведения, и для лечения полезнее. Только вот… Лев Иванович, пойдемте куда-нибудь присядем.

Они вышли на улицу. Гуров показал в сторону пруда:

— Вон спортшкола «Тринта». Там есть буфет, можем дернуть по чашечке кофе. А что вы сказали насчет «только вот…»?

— Только вот удастся ли вывести ее из этого состояния, — продолжил Лозовский свою мысль. — Срам-то какой! И как я опозорился!

— Вы же говорили, что мозг человека — штука сложная.

— Говорил! Но я же специалист. Вот вы, если проглядите преступника, вам будет стыдно как специалисту? То-то же. А с Татьяной мне теперь многое понятно. Первое, эта история с братиком, она вполне объяснима. И причина помутнения рассудка у нее лежит далеко в детстве. А история с лечением от наркомании лишь усугубление процесса. Видимо, она в детстве чувствовала себя ущемленной в родительской любви. И… удар качелей по голове. Там лежит раздвоение, борьба с самой собой. Одна ее половинка старалась быть хорошей девочкой, а во второй ее половинке копились раздражение и злость. И чем лучше, добрее, послушнее была первая половинка, тем хуже становилась вторая, скрытая от чужих глаз. Она второе «я» культивировала с детства.

— Хотелось бы мне заглянуть в ее несчастную головку, — вздохнул Гуров. — Как там все сложилось и повернулось в эту страшную сторону? Как, с какими мыслями она толкала людей в пропасть?

— Наверное, это самая мрачная ее часть, Лев Иванович. Еще мрачнее, чем стихи. Она видит перед собой олицетворение детских страхов, детской обиды. Мы с вами представить не можем, какого напряжения внутри у нее это достигло. Видимо, образовалась критическая масса, и она не могла ничего иного сделать ни с собой, ни с объектом неприязни. Только столкнуть, убрать, туда, хоть куда. Это как граната, извините, в руках обезьяны.

— Да уж! Граната мощная. А что мне теперь с ее отцом делать? Ему не меньше помощь нужна, чем ей.

— Что, совсем плох?

— Он мой школьный друг, я знаю его тысячу лет, а вчера посмотрел и не узнал. Он постарел почти до неузнаваемости. И как объяснить ему, что, как это ни больно и ни неприятно, я должен был это сделать. Ведь погибали невинные люди, и Татьяну нужно было остановить. Мне ее жаль чисто по-человечески. Но, Борис Моисеевич! Люди гибли, ни в чем не повинные люди. Тот старик актер, у которого была любимая внучка, которого помнили и любили зрители. А девушка в метро? А тот успешный менеджер по продажам, что упал в котлован? Он копил на хорошую машину, он строил планы на жизнь. С этим как быть, как объяснить моему однокласснику?

— У каждого человека есть свое второе «я», — философски заметил профессор.

— «Я», — повторил Гуров. — Татьяна этим местоимением подписывала свои стихотворения. Выбрала себе это псевдонимом. Местоимение… Вместо имени.

— Да-да. Я когда там, на консилиуме, прочел ее стихи, коллегам многое стало понятно. Это же рвалось изнутри, это же нашептывало второе «я».

— Знаете, Борис Моисеевич, а ведь буквально в тот день, когда Татьяна пропала в последний раз, она успела начать новое, последнее стихотворение. Мне почему-то кажется, что оно именно последнее. Что-то с ней должно было случиться после этого. Хотите, прочитаю?

Гуров вытащил из внутреннего кармана пиджака листок бумаги и стал читать:

Оборванных нитей связать невозможно,

Знакомые лица так трудно забыть.

Во тьму отпуская себя осторожно,

Мне хочется боль как прощенье испить.

Уйду, и останется тень на портьере,

Уйду, и исчезнет мой голос в ночи.

То будешь мурлыкать ты ласковым зверем,

То будешь погасшим огарком свечи.

Я знаю, что кровь по ладоням струится,

Я помню, как ногти вонзались в меня.

Но разве ты можешь со мною сравниться,

Пустая, чужая, больная стерня…

Примечания

1

Здесь и далее в тексте использованы стихи Виктора Машинского.